- Куда там Эросу: старо!

Тьер и Пикар из керосина

Творят картины под Коро.

О знатоки Большого Трюка!

А Фавр разлегся на цветах,

Сопеньем выражая муку,

Изображая скорбь в глазах.

Под вашим ливнем керосина

Великий город не остыл,

Не покорился и не сгинул...

Пора нам ваш умерить пыл!

И те, кто радуются, сидя

В деревне, на земле своей,

Еще свет пламени увидит,

Еще услышат треск ветвей!

XXIX

Мои возлюбенные малютки

Омыл слезливый гидролат

Небес капусту,

Деревьев почки ваш наряд

Слюнявят густо,

Луна свой выкатила глаз

На миг короткий.

Ну, что же вы! Пускайтесь в пляс,

Мои уродки!

С тобой, с уродкой голубой,

Любовь шла гладко.

Мы ели курослеп с тобой

И яйца всмятку.

Уродкой белой посвящен

Я был в поэты.

Дай мне огреть тебя еще

Ремнем за это!

Воротит у меня с души

От брильянтина

Уродки черной. Эй, пляши!

Вот мандолина!

Ба! Высохших моих слюней

Узор бесстыжий

Еще остался меж грудей

Уродки рыжей.

О как я ненавижу вас,

Мои малютки!

Обрушьте тумаки все враз

На ваши грудки!

Топчите старые горшки

Моих влечений!

Гоп-ля! Подайте мне прыжки

Хоть на мгновенье.

Ключицы ходят ходуном,

Кривые ножки,

Все перевернуто вверх дном,

Пляшите, крошки!

И ради них дурных, как сон,

Мог рифмовать я?

За то, что был я в вас влюблен,

Мое проклятье!

Звезд блеклый ворох! Ваш приют

В углу убогом.

Заботы мерзкие вас ждут

И смерть под Богом.

Луна свой выкатила глаз

На миг короткий.

Ну, что же вы! Пускайтесь в пляс,

Мои уродки!

XXX

На корточках

В час поздний, чувствуя, как взбух его живот,

Глядит с тоскою брат Милотус на оконце,

Откуда шлет мигрень, глаза слепит и жжет

И, как начищенный котел, сверкает солнце,

Что пробуждение бедняги стережет.

Он мечется под одеялом серым; тяжко

Вздыхает, ставит ноги на пол, и слегка

Дрожит его живот: нельзя тут дать промашку,

Когда приходится, сжав ручку от горшка,

Свободною рукой еще задрать рубашку.

Вот он на корточках; трясется весь, и хрип

Застрял в его груди, хотя к оконным стеклам

Желтком расплывшимся свет солнечный прилип,

И нос Милотуса сверкает лаком блеклым,

В лучах подрагивая, как живой полип.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На медленном огне бедняга наш томится,

Губа отвисла, руки скрючены, и в жар

Погружены его бока и поясница,

И трубка не горит, и от штанины пар

Идет, и в животе как будто бьется птица.

А рухлядь грязная и одуревший хлам

Вокруг в засаленных лохмотьях спят на брюхе,

Скамейки-жабы притаились по углам,

Шкафы раскрыли пасть молящейся старухи,

И алчный аппетит прилип к их смутным снам.

Жара и в комнате протухшей и в прихожей;

Набита голова хозяина тряпьем;

Он слышит, как растет шерсть у него на коже,

И, содрогаясь весь, икает он с трудом,

Свою скамейку хромоногую тревожа.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А тихим вечером, когда лучи луны

Слюнявым светом обрамляют контур зада,

Тень фантастическая, приспустив штаны,

На корточках сидит... И, словно из засады,

Нос к звездам тянется, что в небесах видны.

XXXI

Семилетние поэты

Г-ну П. Демени

И вот закрыла Мать предначертаний том

И, гордо удалясь, не думала о том,

Что в голубых глазах и подо лбом с буграми

Ребенок, сын ее, скрыл отвращенья пламя.

Он послушаньем исходил весь день; весьма

Сообразителен; но склад его ума

И все привычки выдавали лицемерье.

В прихожей, в темноте, когда закрыты двери,

Он строил рожи и высовывал язык.

Ресницы опускал - и появлялись вмиг

Кружки в его глазах. По вечерам забраться

Пытался на чердак, чтоб злости предаваться,

Таясь под свесившейся с крыши полумглой.

Томящийся, тупой, он летнею порой

В местах отхожих запирался и часами

Там думал в тишине и шевелил ноздрями.

Когда за домом сквер, омытый до корней

Дневными запахами, был в плену теней,

Он залезал в рухляк, что у стены валялся,

И, напрягая взгляд, видений дожидался,

И слушал шорохи чесоточных кустов.

О жалость! Лишь детей соседей-бедняков

Считал друзьями он. На стариков похожи,

С глазами блеклыми и с нездоровой кожей,

Поносом мучались они, и странно тих

Был голос, и черны от грязи руки их...

Ребенка своего на жалости позорной

Застав, пугалась мать. Но нежность непокорно

К ней из груди его рвалась, и так хорош

Был этот миг! Таил взгляд материнский ложь.

В семь лет он сочинял романы - о пустыне,

Саваннах и лесах, где, как в небесной сини,

Свободы блещет свет... На помощь приходил

Журнал с картинками, в котором находил

Он также девичьи смеющиеся лица.

С глазами карими и в платьице из ситца

Рабочих девочка с соседнего двора

К нему захаживала. Шла тогда игра

С дикаркой маленькой, которая валила

Его на землю вмиг, он отбивался с силой

И, очутясь под ней, кусал девчонку в зад,

Не знавший панталон. Но кожи аромат,

Забыв о синяках, он уносил с собою.

Тоски воскресных дней боялся он зимою,

Когда, причесанный, за столиком своим

Читал он Библию с обрезом золотым.

В постели, по ночам, его мечты томили.

Он бога не любил, любил людей, что были

Одеты в блузы и черны, когда домой

С работы шли, когда глашатай пред толпой

Бил трижды в барабан, указы объявляя,

И ропот или смех невольно вызывая.

Ребенок прериями грезил, где трава,

И запахи, и свет колышутся едва.

Но так как мрачные предпочитал он вещи,

То в комнате своей, пустынной и зловещей,

Где пахло сыростью и к ставням лип туман,

Он перечитывал все время свой роман.

Там было небо цвета охры, лес горящий,

Цветы из плоти распускались в звездной чаще,

И было бегство, и паденье, и разгром.

А между тем гудел чуть слышно за окном

Квартал. И в тишине предчувствие пылало

И холод простыни вдруг в парус превращало.

26 мая 1871

XXXII

Бедняки в церкви

В загоне из скамей дубовых, в закоулках,

Согретых смрадом их дыханья, взор вперив

В хор позолоченный, чьи двадцать глоток гулко

Горланят без конца заученный мотив;

Как хлеба аромат, вдыхая запах свечек,

Смиреннее собак, которых ждут пинки,

Все разом к боженьке, хозяину овечек,

Молитвы глупые возносят Бедняки.

Просиживать скамью их женщинам здесь любо:

Бог заставлял страдать шесть беспросветных дней!

Качают женщины, укутав, словно в шубы,

До посинения рыдающих детей.

Наружу груди их, увядшие от супа;

Глаза, которые молиться не хотят,

Глядят, как шествует девчонок скверных группа,

И на бесформенные шляпки их глядят.

За дверью ветра свист, и пьяный муж, и голод...

Остаться б здесь еще, уйдя от стольких бед!

А между тем вокруг, распространил холод,

Старухи шепчутся, вздыхают, застят свет.

Здесь эпилептики толкутся и калеки,

Чей вид на улице был неприятен вам;

Здесь требник нюхают, не поднимая веки,

Слепцы, ходившие с собакой по дворам.

Слюнями исходя бездарной нищей веры,

Здесь каждый без конца молитвы петь готов

Христу, что наверху мечтает в дымке серой,

Вдали от тощих стерв и злобных толстяков,

Вдали от запаха замшелых риз и свечек,