А несчастье - это острый угол. Часовая стрелка - стоп на месте! А минутная - спеши сомкнуться, Загоняя человека в угол.

Вместо поздней лысины несчастье Выбирает ранние седины И тихонько ковыряет дырки В поясе - одну, другую, Третью, ничего не ожидая, Зная все. Несчастье - это знанье.

x x x

Усталость проходит за воскресенье, Только не вся. Кусок остается. Он проходит за летний отпуск. Только не весь. Остается кусочек. Старость шьет из этих кусков Большое лоскутное одеяло, Которое светит, но не греет.

Скорее рано, чем поздно, придется Закутаться в него с головою. Уволиться, как говорится, вчистую. Без пенсии, но с деревянным мундиром. Уехать верхом на двух лопатах В общеизвестный дом инвалидов, Стоящий, вернее сказать, лежащий Ровно в метре от беспокойства, От утомления, труда, заботы И всяких прочих синонимов жизни.

КЛЮЧ

У меня была комната с отдельным ходом, Я был холост и жил один. Всякий раз, как была охота, В эту комнату знакомых водил.

Мои товарищи жили с тещами И с женами, похожими на этих тещ, Слишком толстыми, слишком тощими, Усталыми, привычными, как дождь.

Каждый год старея на год, Рожая детей (сыновей, дочерей), Жены становились символами тягот, Статуями нехваток и очередей.

Мои товарищи любили жен. Они вопрошали все чаще и чаще: - Чего ты не женишься? Эх ты, пижон! Что ты понимаешь в семейном счастье?

Мои товарищи не любили жен. Им нравились девушки с молодыми руками, С глазами,

в которые,

раз погружен,

Падаешь,

падаешь,

словно камень.

А я был брезглив (вы, конечно, помните), Но глупых вопросов не задавал. Я просто давал им ключ от комнаты. Они просили, а я - давал.

КАК МОГ

Начну по порядку описывать мир,

Подробно, как будто в старинном учебнике, Учебнике или решебнике, Залистанном до окончательных дыр. Начну не с предмета и метода, как Положено в книгах новейшей эпохи, Рассыплю сперва по-старинному вздохи О том, что не мастер я и не мастак, Но что уговоры друзей и родных Подвигли на переложение это. Пишу, как умею, Кастальский родник Оставив удачнику и поэту. Но прежде, чем карандаши очиню, Письмо-посвящение я сочиню, Поскольку когда же и где же видели Старинную книгу без покровителя? Не к здравому смыслу, сухому рассудку, А к разуму я обращусь и уму. И всюду к словам пририсую рисунки, А схемы и чертежи - ни к чему. И если бумаги мне хватит

и бог Поможет,

и если позволят года мне, Дострою свой дом

до последнего камня И скромно закончу словами:

"Как мог".

x x x

И положительный герой, И отрицательный подлец Раздуй обоих их горой Мне надоели наконец.

Хочу описывать зверей, Хочу живописать дубы, Не ведать и не знать дабы, Еврей сей дуб иль не еврей,

Он прогрессист иль идиот, Космополит иль патриот, По директивам он растет Или к свободе всех зовет.

Зверь это зверь. Дверь это дверь. Длину и ширину измерь, Потом хоть десять раз проверь И все равно: дверь - это дверь.

А - человек? Хоть мерь, хоть весь, Хоть сто анкет с него пиши, Казалось, здесь он. Нет, не здесь. Был здесь и нету ни души.

x x x

Человечество делится на две команды. На команду "смирно" И команду "вольно". Никакие судьи и военкоматы, Никакие четырехлетние войны Не перегонят меня, не перебросят Из команды вольных В команду смирных. Уже пробивается третья проседь И молодость подорвалась на минах, А я, как прежде, отставил ногу И вольно, словно в юные годы, Требую у жизни совсем немного Только свободы.

x x x

В свободное от работы время Желаю читать то, что желаю, А то, что не желаю, - не буду. Свобода чтения - в нашем возрасте Самая лучшая свобода. Она важнее свободы собраний, Необходимой для молодежи, И свободы шествий, Необходимой для променада, И даже свободы мысли, Которую все равно не отнимешь У всех, кто

способен мыслить.

x x x

Потомки разберутся, но потомкам Придется, как студентам - по потокам Сперва разбиться,

после - расстараться, Чтоб разобраться.

Потомки по потокам разобьются, Внимательны, умны, неотвратимы, Потрудятся, но все же разберутся Во всем, что мы наворотили.

Давайте же темнить, мутить и путать, Концы давайте в воду прятать, Чтоб им потеть, покудова распутать, Не сразу взлезть, Сначала падать. Давайте будем, будем, будем Все, что не нужно или же не надо. И ни за что не будем, нет, не будем Все то, что нужно, правильно и надо.

x x x

Завяжи меня узелком на платке. Подержи меня в крепкой руке. Положи меня в темь, в тишину и в тень, На худой конец и про черный день, Я - ржавый гвоздь, что идет на гроба. Я сгожусь судьбине, а не судьбе. Покуда обильны твои хлеба, Зачем я тебе?

ПРОЗАИКИ

Артему Веселому,

Исааку Бабелю,

Ивану Катаеву,

Александру Лебеденко

Когда русская проза пошла в лагеря в землекопы, а кто половчей - в лекаря, в дровосеки, а кто потолковей - в актеры, в парикмахеры или в шоферы,

вы немедля забыли свое ремесло: прозой разве утешишься в горе? Словно утлые щепки, вас влекло и несло, вас качало поэзии море.

По утрам, до поверки, смирны и тихи, вы на нарах слагали стихи. От бескормиц, как палки, тощи и сухи, вы на марше творили стихи. Из любой чепухи вы лепили стихи.

Весь барак, ках дурак, бормотал, подбирал рифму к рифме и строчку к строке. То начальство стихом до костей пробирал, то стремился излиться в тоске.

Ямб рождался из мерного боя лопат, словно уголь, он в шахтах копался, точно так же на фронте из шага солдат он рождался и в строфы слагался.

А хорей вам за сахар заказывал вор, чтобы песня была потягучей, чтобы длинной была, как ночной разговор, как Печора и Лена - тягучей.

А поэты вам в этом помочь не могли, потому что поэты до шахт не дошли.