Вскоре и вовсе стемнело. Я вышел на берег, лег на теплый песок. Всей нечисти на радость, всходила полная луна. Светлая дорожка потянулась к ней по воде. На ее черной, блестящей глади плескалась и фыркала нерпа, приближаясь к берегу. Я затаился, не сводя с нее глаз, и вскоре стал различать почти человеческую голову. Возле самых камней, отшлифованных прибоем, то, что я принял за нерпу, поднялось на ноги в полный рост и оказалось женщиной, ростом и фигурой похожей на знакомую старушку. Она прошла мимо меня, осторожно шлепая босыми ногами по камням и отжимая длинные волосы. От нее припахивало табаком и водкой.

"Туристка!" - подумал я, удобней вытягиваясь на песке, глядя на мерцающие звезды.

Пловчиха стала осторожно подниматься по насыпи. Из-за куста выскочил пес с поджатым к самой челюсти хвостом, порычал с опасливым поскуливанием и убежал за насыпь, в деревню.

Поплелся и я к дому. На моем крыльце сидел куцый пес, смотрел на меня преданными собачьими глазами и предлагал послужить. Я брезгливо взглянул на него, будто в насмешку созданного похожим на благородного волка, вспомнил его хозяина-старика. Известное дело, у собаки нет своей души - в ней отголосок души хозяйской. Я обвел пальцем вокруг своей шеи, делая жест, от которого вся нечисть с ее холуями приходит в неистовство. Пес вильнул куцым хвостом и ничего не понял. Я взял замшелый сухарь, найденный днем за печкой, отломил половину и бросил на землю. Пес мигом сгрыз его и по-свойски разлегся на крыльце.

Кот лежал на том же месте и в той же позе, в какой находился перед моим уходом. Я зажег керосиновую лампу. На столе осела пыль, и на ней видны были следы его лап. Кот потянулся, зевнул, спрыгнул с кровати и промурлыкал: "В кринке должно что-то и остаться!"

Я метнул на него рассерженный взгляд и понял, что даже в удавке кот будет клясться, будто на стол не лазил и кринку не нюхал. Я вздохнул, налил ему молока в жестяную банку, себе - в стакан. Меня разморило и потянуло на сон. Я поставил недопитый стакан повыше, туда, где кот не мог его достать, и лег на койку, на которой когда-то, под этим же одеялом, слушал бабушкины сказки.

Ветер постукивал прогнившей кровлей, шелестел ветвями рябины под окном. За печкой скреблись мыши, снова запел кот, отвлекая от светлых мыслей.

Кот был бесполезный, как крапива у крыльца, но зачем-то же баба Марфа держала и кормила этого кота - значит, и мне так надо! С тем я и уснул, а снилась мне светлая вода и волки с собачьими глазами, просящие пропитания. Вот что значит жизнь человеческая: на болотах если приснится сухой кол или замшелый пень посреди топи - и тому рад.

Рассвет был тих и ясен. На рябине за окном скакала пичужка, подергивала хвостом и весело чирикала. Я потянулся, встал под иконкой, желая, как бабуля, наложить на себя крестное знамение с утра, но, едва коснулся щепотью лба, меня опять будто дубиной по голове огрели. Я даже не выругался. Растирая пухнущую шишку, поплелся к речке умываться. Пес вскочил с крыльца, вильнул куцым хвостом и ткнул носом в дырявую миску, намекая, что пора заплатить за службу.

- Мы так не договаривались! - зевнул я, потянулся и увидел на берегу старушку, рвущую голыми руками жгучую крапиву во вздувшийся куль. Глаза ее светились ясностью приморского утра.

Ночным мороком вспомнилась вчерашняя девка, выходящая из воды: сон или явь? Я присматривался к старушке и удивлялся себе: отчего это показалось, что ночная нерпа похожа на нее?

- Бабуля, закурить не найдется? - спросил я вместо приветствия и по удивленным глазам ее понял, что отродясь дурью и зельем она не баловалась, а на болотах не была. Еще радостней стало на душе. Я поводил своим длинным носом из стороны в сторону, разглядывая синь неба над падью, и пробормотал, оправдываясь: - В смысле не курево, а спички... Печку разжечь нечем.

Предвкушая, как выпью почти полный стакан молока с желтым слоем всплывших за ночь сливок, я поплескал водой в лицо. Речка пахла прогорклой прошлогодней листвой, сырой землей и рыбой. Я вернулся в дом, взглянул на стакан и оторопел: он был ополовинен. Захотелось треснуть себя по лбу еще раз, чтобы вспомнить, когда я приложился к нему. Но в памяти был только черный провал ночи.

Смутное подозрение заставило меня взглянуть на кота. Я поднял на свет ополовиненный стакан и увидел прилипшие к стеклу шерстинки. Вот как! Кот прижал уши, смиренно ожидая пинка под зад. Тронутый этой покорностью, я его просто вышвырнул за порог. Бросив псу обещанную половинку сухаря, напившись молока, я сел на крыльцо и занялся главным человеческим делом - стал думать о том, как дальше жить: копать огород, ловить рыбу и промышлять зверя, собирать грибы и ягоды... "Желаешь жить по-людски - корми себя сам" - таков закон, нечистью неприемлемый.

Для начала я обшарил весь дом, судя по всему, не раз до меня обысканный. Но я помнил кое-какие тайники и нашел старенькое отцовское ружье с запасом позеленевших патронов, удочку и топор. Лопата валялась рядом с крыльцом. Все, что нужно для жизни, было.

Я поправил мушки на удочке и отправился на рыбалку к морю. Кот тут же сообразил, как прекрасно может начаться день, если он пойдет за мной, и скачками спустился с горы, на которую начал было взбираться, присматривая птичьи гнезда и мышиные свадьбы.

Лысый старик сидел у крыльца своего дома и икал, содрогаясь всем телом. У ног его стояло ведро, больше чем на половину наполненное зловонным спиртом. Кот брезгливо пошевелил усами, попятился и обошел пьяного стороной. Старик поднял болтающуюся голову, посмотрел на меня мутным взглядом больных глаз и спросил:

- Выпить хочешь?

- Нет! - ответил я.

- Хорошо тебе, - опять икнул старик, мотнувшись из стороны в сторону. А мне вон сколько дали туристы... Не кончается, - всхлипнул со слезой.

- Вылей, - посоветовал я.

- Не могу! - старик уронил голову на грудь и заплакал.

- Тогда пригласи гостей - помогут!

- Ага! - старик посмотрел на меня подозрительными глазами, стряхнул слезу и ухмыльнулся. - Еще чего...

Я шагнул было мимо него.

- Рыбы мне принеси. Исть охота! - он снова уронил голову на грудь, содрогаясь от икоты.

Из-за забора, буйно заросшего крапивой, высунулась шустрая старушка.

- Все одно пропьет! - вскрикнула, размахивая узким, сточенным, как нарождающийся месяц, серпом. - Снесет туристам и обменяет на водку.

Старик дернул головой, хотел что-то ответить, но сил не хватило, и он закашлялся, пуская пузыри из красного распухшего носа.

На крыльце другой избушки стояла Ведмениха и делала мне какие-то таинственные знаки. Я пожал плечами и подошел к калитке, прислонив к забору удилище. Она настороженно оглянулась. Глядя на ее озабоченное лицо, я тоже посмотрел по сторонам. Лесник, согнувшись вдвое и оттопырив зад, наблюдал за нами через щель в заборе. Старушка, затаившись в крапиве, постреливала оттуда любопытными глазками. Пьяный старик приподнял голову - одна бровь его задралась чуть не до макушки. Поблескивающий глаз зорко следил за мной. И только Хромой, прислонившись плечом к забору, одной рукой колол дрова. Пот тек по его загорелому телу, и не было ему дела ни до кого и ни до чего, кроме тех чурок, которые он стаскал в кучу.

Ведмениха, увидев на моем лице восхищение больным человеком, наполненным жизненной силой, всхлипнула:

- Случился удар, врачи говорили, и полгода не проживет... А вот ведь восьмой годик пошел.

Непонятно было, осуждает она врачей за ошибку или радуется живучести человека. Из-за ее спины выскочил разъяренный урод пес. Бросился на меня с неистовой злобой и лаем, норовя прокусить сапог. Я даже растерялся на миг от его ненависти к себе - ведь хозяйка была со мной так ласкова. Но сапоги мне было жаль, и я ловко пнул пса в его свиное рыло. Он с визгом отлетел в сторону, а Ведмениха с холодеющими глазами, уже без следа недавних слез, покачала головой:

- Это не метод в обращении с животными! - за губами блеснул отчищенный до кинжального блеска клык, а во взгляде мимолетно вспыхнула такая ненависть, что я невольно опустил глаза на полные ее ноги, высматривая, не мелькнет ли в полах домашнего халата ведьмачий хвост.