– Боже! – сказала Селена, просовывая голову в окошко. – Как я рада вас видеть! Кто вы – небесный ангел?

– Меня зовут Спарки, – сказал незнакомец, улыбаясь.

– Я Селена Бентон, а это вот Хуан Гарсиа. Что вы здесь делаете?

– Сейчас работаю с Корпусом мира.

– А конкретно?

– Беру пробы воды. Тиф, малярия и все такое. А вы откуда?

– Оттуда, – Селена показала на небо. – Этот чертов самолет едва нас не угробил.

– Самолет в порядке, – сказал недовольным тоном Гарсиа, защищая репутацию любимого "пайпера".

– Да, конечно. Я ничего такого и не говорю, – повернувшись к Спарки, она спросила: – Здесь есть дорога?

– Конечно. Я туда и плыву. Вниз по реке до Макаса.

– Отвезете меня туда?

– Если у вас есть время.

– О, времени у меня навалом. В конце концов, я только что чудом выжила, – она повернулась к пилоту: – Спасибо вам большое, но боюсь, что здесь нам придется расстаться. Может, встретимся в Кито, выпьем. Buenos dias, Senor[11] .

Гарсиа не выглядел счастливым. Он некоторое время переводил взгляд с Селены на Спарки. Он никогда не понимал, почему гринго так любят швырять деньги на ветер. Наконец он свыкся с потерей пассажира, в последний раз приласкал взглядом груди Селены и со вздохом полез в самолет. Через пять минут лодка, теперь уже с двумя людьми, отчалила. Гарсиа начал заводить мотор. Искры, дым – и "пайпер", набирая скорость, рванул вверх.

– Что ж, спаситель, – сказала Селена, тряхнув головой. – Вывози меня отсюда.

– Есть, капитан, – откликнулся Спарки, выводя лодку на быстрину.

В двадцати милях от реки мотор Гарсиа снова заглох. Только на этот раз внизу не оказалось реки, и самолет ударился о склон горы.

В Кито так и не узнали, что случилось с Гарсиа – рейс не был зарегистрирован.

Селена и Спарки, плывущие на юг, не услышали взрыва.

Они были слишком далеко.

В субботу утром Селена проснулась в эквадорских джунглях. Она перевернулась на спину и стала смотреть в небо, зачарованная открывшимся ей зрелищем. Огромный лес вокруг тонул в тишине, глубокой и мрачной, наполненной клубящимся туманом. Исполинские деревья со стволами сорока футов в диаметре вздымались вокруг нее на двести футов. Листва на их нижних ветвях переливалась всеми оттенками зелени; наверху, там, где ее иссушило солнце, она была почти белой. Солнце уже палило во всю мочь, хотя часы показывали только шесть.

Но больше всего Селену поразила буйная поросль паразитических растений, карабкающихся по стволу и ветвям деревьев – яркие пурпурные орхидеи, лианы, свисающие с веток подобно гигантским змеям, ядовитые плоды, разлагающиеся на земле с одуряющим запахом. Этот мир был таким чуждым, таким необычным, что она представляла себя на дне океана, лежа здесь, в пелене тумана.

Селена оглянулась в поисках Спарки, но ее спутник куда-то исчез. Поднявшись и протерев сонные глаза, она пошла к реке, текущей в ста футах от нее.

Весь предыдущий день река лениво несла их к Сантьяго. Солнце пекло сверху и отражалось от поверхности воды, раскаляя весь мир добела. Запахи растительного царства пьянили Селену. Иногда Спарки брал ее за руку и показывал на берег.

Один раз она услышала недовольное фырканье и увидала в воде длинное зеленое тело и злобные глаза, спрятанные в складках морщинистой кожи. Поглядев на низкий берег в двадцати ярдах, она встретилась взглядом еще с одной рептилией. Крокодил медленно сжимал и разжимал челюсти, выражение его глаз было непроницаемым, как у химеры Нотр-Дама.

– Их тут называют "жакаре", – сказал Спарки. – Из них получаются отличные сумочки.

В другой раз им встретилась стая летучих мышей-вампиров, висящих головами вниз в дупле дерева с животами, раздутыми от крови лошадей, а может быть, и людей.

И еще раз Селена услышала треск сучьев и приглушенные гортанные голоса и, вглядевшись в гущу листвы, увидела несколько маленьких темных лиц. С неприятным чувством она смотрела на их острые белые зубы и быстрые, почти человеческие, движения. Через миг они исчезли, оставив за собой только шорох потревоженной листвы.

Внезапно с берега поплыл приторный мускусный запах. Наморщив нос, Селена повернулась и заметила на берегу у самой земли какой-то черный лоскут, бьющийся на ветру. Потом еще один, еще – и целая стая черных и белых грифов урубу, потревоженных их приближением, взмыла в воздух.

– Грифы, – сказал Спарки, направляя лодку к берегу. – Могильщики природы. Вся мертвечина джунглей скрывается в их желудках.

Покружившись, птицы угрюмо расселись по кронам соседних деревьев. Добыча, от которой их отогнали, осталась лежать на берегу. Спина животного представляла собой месиво из крови, лохмотьев кожи и мышц. Голова быка была разбита ударами дубин, такими сильными, что расщепились рога. У живота громоздились скользкие кольца кишок; из боков торчало несколько заостренных кольев. Но самое большое отвращение у Селены вызвали синие, желтые и белые бабочки, тучами роящиеся вокруг трупа, и в экстазе погружающие лапки и крылья в кровавую жижу.

– Я думала, они питаются цветами, – сказала она, расширив глаза.

– Даже самые прекрасные существа в мире способны на дурные поступки, – ответил Спарки с улыбкой.

– Да, но кто так разделал это бедное животное?

– Хиваро[12] , должно быть. В приступе бешенства.

– Это что, местные индейцы?

– Именно, – Спарки опять вывел лодку на середину. – Не так давно они охотились за головами.

– Черт возьми! Надеюсь, сейчас это прошло.

– Вроде бы. Во всяком случае, так считают.

Как только лодка отплыла, грифы вернулись к своему пиршеству.

Но все это было вчера. Сейчас она вышла на берег реки и увидела футах в тридцати Спарки в его лодке.

– Привет, спаситель! Ты что там делаешь?

Спарки закрывал крышкой какую-то банку.

– Погоди минуту. Только возьму последнюю пробу.

Сидя на берегу, молодая женщина медленно оглядывалась вокруг. Вчерашним вечером они свернули в один из притоков Сантьяго и встали лагерем в широкой лагуне. Теперь Селена смотрела вокруг, постепенно расслабляясь и избавляясь от давящей власти леса. Не было здесь и грязной воды Сантьяго, несущей в Амазонку мусор и разлагающиеся тела животных. Вместо этого кругом царили чистота и тишина. Деревья, как стражи-великаны, замерли у края воды. Ни одна рыба не нарушала плеском безмятежного спокойствия воды; ни одна лягушка не подавала голоса.