— Меня зовут Павел Васильевич Камеров, вспомнили? — сказал Праус Камерон. — Здравствуйте, дорогой, здравствуйте… Сколько лет и зим!

— Ай? — повторил Хворостинин и, спохватившись, сказал невнятное: Будто на мопса взяли… На ходу тюмарю. Вы уж извините, Павел… этот… Василич… Ну как же, как же!

Праус Камерон сел за столик, и грудастая официантка в черном блейзере и черных слаксах с красными лампасами положила перед ним второе меню.

— Чего читать? — сказал Праус. — Давайте рассказывайте, милочка.

— Советую фирменные блюда. Закуска по полной… Селедочка, грибки, огурчики, капустка, вялености… Суп из осетринки, мясо по-станичному… Водочку желаете? Если да, может, «Кубанскую»?

Хворостинин пробуждался на глазах.

— Нас зовут… — сказал, растягивая слова, Праус.

— Зоя, — сказала официантка.

— Зоечка, я согласен на все. Вам невозможно отказать, детка… Несите! Где у вас руки моют?

Он уже минут пять находился рядом с «этюдником», не меньше. Правда, излучение включалось после того, как надавливалась правая застежка на крышке, и шло оно направленно под прямым углом от правого же торца, но кто знает, сколь надежен старый дуралей. Мог включить по рассеянности в горах и до сих пор не выключить.

Дева продолжала топтаться над душой.

— Как водочку принести? — спросила она.

— Графинчиками с морозца по триста граммов… С инеем!

Едва официантка укатилась, Праус, наклонившись через столик, сказал старикашке:

— Возьмите ваш чемодан и идите в туалет. Я приду через минуту за вами…

Гребенской поднял тяжелые веки, и Камерон успокоился. Перед ним сидел умирающий человек. Он сказал:

— А фуг недоданный?

Русский разговорный язык Праус Камерон понимал хорошо. Однако этот требовал уточнения.

— Переведите, — попросил он.

— Деньжата, — ответил Хворостинин.

— А «мопс» и «тюмарю»?

— Дурь конопляная. Тюмарить — значит засыпать на ходу…

— Вернусь из туалета, и сразу расчет, — сказал Камерон.

— Должно быть две штуки зелеными.

— Хотите пощупать? Да идите же… Сейчас закуску принесут…

Дед навесил «этюдник» на плечо и потащился к туалету. Штаны армейские, с карманами на бедрах — наползали на кроссовки с грязными шнурками. Мог бы, на зиму глядя, и утеплиться получше, подумал Камерон.

Столики стояли почти впритык, но никто не обратил на старика внимания.

Через три минуты Праус Камерон отстучал дробь в дверь туалета и, едва Хворостинин открыл её, выдернул старика наружу. Прикрикнул:

— Немедленно за стол!

«Господи, — помолился он, — помоги мне теперь и в последний раз!»

Возможно, даже наверняка, он нервничал по причине собственной мнительности. Пребывание до четверти часа в зоне радиации, процарапывающей насквозь массивы денежных купюр каким-то неведомым ему, Праусу Камерону, лучом, считалось, согласно технической инструкции, абсолютно безопасным. Возможно, даже наверняка…

Господи, старый дурак не удосужился вытащить свои цирковые револьверы!

Праус Камерон перочинным ножом вспорол подкладку на крышке «этюдника», оборвал зеленый и красный проводки, тянувшиеся от защелки к серому металлическому футляру, прихваченному к деревянной крышке, и вытащил сам футляр. Фигурной отверткой, входившей в инструментальный комплект ножа «Лазерман», Праус вывернул из футляра красный цилиндрик. Он разъединялся на две половинки. Разъяв цилиндрик, Праус уронил в унитаз черный кружок размером с пуговицу от сорочки и спустил воду. Подождал, пока сливной бачок наполнится, и спустил второй раз.

Когда Праус вернулся к столику, Хворостинина осаждал человек армянского обличья, который рассказывал про стул собственного изобретения, которому никак не могли найти аналог в Париже. Об этом кавказскому человеку сообщил «сам Гиннес, который описывает рекорды и знает Азнавура».

— Дедушка старенький, он устает от разговоров, — сказал увещевательно Праус, не зная, куда поставить «этюдник». Стул занимал мебельщик-рекордсмен.

«Эриксон» в кармане пиджака Прауса засигналил. Пришлось поставить «этюдник» на пол у ножки стола. Камерон вспомнил, что уже несколько минут не имеет никакого значения, где и как стоит деревянный ящик, и улыбнулся самому себе.

— Камеров слушает, — сказал Праус Камерон.

Приставала улыбнулся.

Говорил Ортель:

— Павел Василич, по плану. Партнер посылку получил. Его сотрудники прошлись по точкам. Наше уведомление сработало всюду.

— Спасибо, Максик, поцелуй маму и скажи, что у папулечки все нормально. Извини, дружок, я с людьми… Перезвоню.

Два дня назад, после встречи с Желяковым, Филиппар и Ортель уехали из Старопименовского переулка в Звенигород, откуда по дешевым мобильникам, купленным на подставные паспорта, обзвонили ведущие московские банки. «Доброжелатели» предупреждали, что в столицу завезены из Чечни стодолларовые купюры, полностью аутентичные, однако являющиеся носителями радиационной опасности. Определить зараженность легко. Достаточно, помимо рутинных машин для проверки подлинности банкнот, снабдить кассиров обменных пунктов счетчиками Гейгера, обычными бытовыми… «Только для вашего сведения и потому, что мне жаль русских людей», — звучала в ушах ошарашенного новостью менеджера банка последняя фраза «доброжелателя».

Использованные мобильники, возможно, вскоре и запеленгованные, полетели на лед Москвы-реки напротив Саввино-Сторожевского монастыря.

Оставалось подождать, пока московская ФСБ и военная контрразведка нацепляют «хвостов» за «подателями купюр».

Сдачу-передачу картонок, предназначенных на «экспорт» через Камерона, было договорено произвести через неделю. Срок достаточный, чтобы и до этой партии добрались задолго до намеченной отправки.

Праус представил царящий в Центральном банке шок…

— Ахиллик, — сказала мебельному Страдивари беременная женщина с усиками под мясистым носом. — Вернись за свой стол. Ты мешаешь людям отдыхать…

— Да все нормально, — сказал Праус Камерон. — Случается, мы понимаем…

— Ахиллик, пойдем же, — настаивала женщина — видимо, жена.

— Я Мхитарян, — сказал приставала радостно и протянул руку Праусу. — С кем имею честь?

— Камеров Павел Васильевич… Вы знаете, Ахилл, мне с другом поговорить нужно. Может, попозже?

— Мое имя Ахиллик по паспорту, — уточнил принципиальный мебельщик. Жена кивком подтвердила.

— Фуг недоданный где? — вопросил гребенской казак.

— Я вам ничего не должен, — откликнулся Ахиллик за Камерона. — Ничего!

Жена утянула вдруг поддавшегося Мхитаряна к дальнему столику.

— Конверт сейчас положу перед вами, — сказал Праус Камерон Хворостинину.

Приподняв пробку графинчика одной рукой, он другой разлил водку по рюмкам, поставил сосуд на столик, вернул пробку в горлышко и, призывно разведя над яствами ладони, обомлел.

Женщина с усиками вороватым движением поправила сбившийся на сторону беременный живот, которым опрометчиво зацепилась за край стола.

Где и когда он или дед приклеили к себе наружное наблюдение? Или парочка явилась вместе с Хворостининым? И если женщина надула пузырь под платьем, чтобы сойти за беременную, значит, уже сталкивалась с ним, Камероном, а стало быть, сменила парик и усики, может, тоже приклеила… Где и когда он встречал её раньше?

Старый дурак выпил и, ещё не дотянувшись до закуски, спросил опять:

— Фуг где?

А ведь в тридцать шестом, когда терцев, простив белогвардейщину, разрешили брать в Красную армию и позволили им носить форму, этот идиот где-то в Ставрополье считался атаманом.

Виктор Иванович Желяков сочувствовал населению Старопименовского переулка, где в окна домов, видимо, никогда не заглядывало солнце. Сочувствовал он и владельцу недостроенной цементной башни, торчавшей над разномастными строениями в конце переулка. Башню возводил генеральный директор ипотечного банка, заваленный из двух пистолетов возле дверей собственной конторы киллером, вырядившимся под маляра… Киллеру Желяков тоже сочувствовал: он лично устраивал его на пожизненную отсидку.