Оба вхолостую. Обошлось.
Снова обмен револьверами. Стволы в небо. У Тумгоева выстрел случился сразу же, «Добролюбов» преуспел на третьей попытке.
Самоубийцы встали, сошлись грудью и, полуобнявшись, похлопали друг друга по спинам.
Ни слова. Все разошлись по своим делам.
Божий суд, вот что произошло, подумал Милик. Аллаху ведомо, кто предатель, и, если один из двоих оказался бы им, он знал бы, кого покарать. Самоубийством. Тумгоев и «Добролюбов» не стреляли друг в друга, и, случись одному из них погибнуть в результате этой «чеченской рулетки», он пал бы достойно, от собственной руки и без повода для кровной мести…
— Ах, мудрецы, — сказал Милик возбужденно Кащею. Больше вокруг никого не осталось. Исмаилов тоже исчез.
Старик считал деньги, слюнявя пальцы с фиолетовым трауром под заскорузлыми ногтями. Пачка была толстой, за пользование редкой игрушкой заплатили знатно.
— Посмотрю? — спросил он казака.
Гребенской Кащей, не отводя слезящихся глаз от пятисотрублевых купюр, приостановил шевеление губ, кивнул и сказал без досады:
— Сбился из-за тебя, прости Господи! Да вить и то приятно посчитать по новой-то, а?
Длинноствольная пушка весом под килограмм имела марку «Гассер Патент» на приствольной раме и маленькую коронку с латинской «N» на цевье возле рукояти.
Милик откинул ствол, экстрактором выбросил стреляную гильзу. Она оказалась современной — «магнум» калибра 44, по европейскому стандарту одиннадцать миллиметров. Полголовы снесет, как отрубит. Или выходную дырку с кулак между лопаток проделает…
По пятьсот рублей за патрон, не меньше, принимая во внимание раритет. Старый проходимец продал на стрельбу четыре патрона.
— Почем нынче смерть? Сколько? — спросил Милик.
— Пятьдесят пять тысяч… Да ведь если с дорогой туда и сюда…
— А ты бы хотел, чтобы подороже стрелялись?
Милик положил «Гассер Патент» в гнездо «этюдника», нелепо лежавшего на ковре — крышка покоилась на ворсе, а основание слегка задралось вверх. Крышку не перетянули и два револьвера, она осталась прижатой к ковру. Милик надавил на основание, чтобы «этюдник» лег правильно, но крышка вернула его в исходное положение. Для деревянной она показалась слишком тяжелой.
— Я наводчик темный, на глухаря не хожу, — сказал гребенской казачок, занятый подсчетом купюр. — Мундштук подержать даю, и все…
— Опять дурь несешь? Скажи по-русски.
— Меня вызывают, никого не убиваю, а мундштук — револьвер значит. Наган вот этот.
— Случалось — убивали?
— Ребята здешние про то знают. Мне не нужно. Да и тебе зачем? Пошел бы ты со своими расспросами… в Москву!
Кащей закрыл «этюдник», перекинул его кожаный ремень через плечо и отошел к двери подъемника. Код вызова оператора лифта от него не скрывали. Кабина пришла почти сразу.
Часы, которые не отобрали при обыске, показывали десять с небольшим. Заметно потеплело. Милик сбросил камуфляжную куртку, сложил вдвое и, постелив на кремнистую землю, уселся. Уткнулся лицом в колени. Не кормили со вчерашнего. Может быть, поэтому не удавалось задремать, даже пригревшись на солнышке.
Положение складывалось хуже губернаторского. Он чувствовал себя дерьмом, спущенным на Раменском аэродроме в некую канализационную систему без конца и начала во времени и пространстве. Напутствовавший его очкарик в кожаном реглане, все эти проводники, цинки с мечеными долларами, «чеченская рулетка», орава боевиков-идиотов, таинственная гора-муравейник, предстоящие гнусные розыски в Москве и даже самолет, который он видел в небе, представлялись дикими, совершенно чуждыми его заботам и интересам. Его вере, наконец. Да и не только его, наверное…
В казино «Чехов» на своей охранной должности он ещё мог считать себя подобием уборщика при общественном туалете — он убрал, ему заплатили, а остальное — по поговорке конторского служаки: ушел — забыл, пришел вспомнил. Всякий труд почетен.
Теперь же он превращался в живой придаток кавказского сортира. Он и испугаться-то не успел Тумгоева. Не боится и теперь. Бабки, только бабки… Жадность лишила права говорить про свой труд, что это — труд. Отныне и далее — понурое подчинение приказам предавать, выслеживать и доносить. Для начала за две тысячи зелеными. В банду, конечно, его не включат. Застрянет на подхватах. Как убогонькие. А впереди, когда завязнет поглубже, выше ноздрей, когда и кровью замажут, — рабство опущенного?
Аспирантура в институте, служба в казино «Чехов», московские знакомства и само будущее, на которое он рассчитывал после выпуска из Краснодарского высшего военного Краснознаменного ордена Октябрьской революции училища имени генерала армии Штеменко по подготовке офицеров специальной службы, казались теперь лишенными смысла. Его уже мяло и ломало между частями и колесиками какой-то большой машины, которая крутилась усилиями тысяч людей, перетягивающих друг у друга с переменным успехом деньги и власть… Все оказались при блате. Он-то думал, что выживет в одиночку, без блата. И вот — подобрал себе наилучший.
Чем он отличается от Кащея?
Гребенской казачок даже ловчее. Как он сказал про себя: наводчик темный? А он — соучастник полный.
Решение одно: набрать побольше воздуха в легкие и плыть в дерьме до развязки. Будь что будет. Отмолит и этот грех.
Видимо, следовало не расслабляться и сосредоточиться на текучке. Определенно, его ждет допрос по всей форме. Бешир Тумгоев — оперативник, не дознаватель. Аллах засвидетельствовал: подозреваемые в предательстве Тумгоев и «Добролюбов» — оправданы. Аллах акбар, как говорится! Но предательство-то и после этого, прости Господи, суда существовать не перестало. Спектакль устраивался на потребу кретинам вроде Шепы Исмаилова. Предатель продолжает работу…
Смысл, который очкарик вкладывал в слова «овеществленная правда», говоря о долларовых купюрах, оказавшихся мечеными, стал предельно ясен.
Дураков и у чеченцев нет. Они вполне поняли: их, что называется, сделали по-крупному. Стопроцентное доказательство унижения предъявлено в двух цинках. И здесь, в горе или на горе, Бог ведает как лучше сказать, не знают — кто и как предал. А очкастый в Москве знает. Но не шумит.
Может, и предательства-то нет? Может, очкастый желает в долю?
Итак…
Итак, очкастому в Раменском он не присягал. Спросят про него расскажет. Только если спросят, конечно.
Менеджерша по безопасности казино «Чехов» здесь, определенно, известна. Лица кавказской национальности играли отчаянней всех: кто покруче, вроде Тумгоева, — те в рулетку, мелкота калибра Исмаилова — с «безрукими обиралами», на автоматах. Крутая интеллигентка-менеджерша присматривала за ними. Горцы, проигрывая, артачились, грубили охране, состоявшей из офицеров. Армейских, исключительно армейских. Менеджерша предпочитала их потому, что они, как правило, скрывали от командования стыдную подработку. Бывшие же из ФСБ и МВД могли использовать свое положение в темную, ибо, как известно, бывшие фээсбэшники и эмвэдэшники становятся бывшими только после прощального залпа над могилой. В их структурах вход — рубль, а выход — два, и никто себе в убыток расчета не даст и не возьмет.
Я бы взял, что ли, на их месте? Вот так вот…
Или?
Или армия знает и бережет эту гору?
Милик не услышал, как подошел Тумгоев. Услышал его вопрос:
— Задремал, уважаемый? Давай отведу к человеку, будешь разговаривать. Поднимайся…
И протянул колпак из черной мешковины.
3
Тумгоев отвез его на лифте на два или три этажа вниз, потом в абсолютной тишине, утопая сапогами в мягком покрытии, Милик прошел пятьдесят три шага до поворота вправо. Затем ещё четыре. Он слышал, как бешир открыл дверь, подтолкнул его внутрь, но сам остался за порогом.
Мешковину с него снял кто-то сзади, кого он не видел, и сделал это грубо. Пришлось поправлять армейское кепи, съехавшее на правую сторону. Получилось, что он вроде бы честь отдал…
— Так и стой, — сказал хрипловатый голос с ощутимым кавказским акцентом. — Попить желаешь?
