— Славный какой потомок, этот маленький Шемьякингс, — сказал инспектор Туафаки.
Приезжих по-прежнему регистрировали под дощатым навесом с сеткой, за которой во время матчей бесновались от бездействия запасные и проштрафившиеся игроки. Туда мы и потянулись под конвоем инспектора сквозь строй болельщиков.
Я обрадовался, увидев поджидающий нас у навеса эскорт: медсестру Нэнси, филиппинку, и православного батюшку Афанасия, в миру преподобного Куги-Куги, австралийского аборигена, некогда венчавшего нас с Наташей. Предварительный приезд обоих обошелся дорого, но того стоил. Нэнси и Куги-Куги составляли профилактическую и спасательную команду на случай рецидива Наташиной болезни, о которой знали я, Колюня, вдовый тесть и эти двое, улыбавшиеся от уха до уха и осенявшие нас крестными знамениями католическим и православным. Мы помахали, а инспектор из уважения к благословениям снял картуз и сунул под мышку.
— Спасибо, мистер Туафаки, что предупредили моих людей, — сказал я и, спохватившись, добавил: — Сэр…
— Это моя обязанность, — сказал он торжественно.
Главной улицей острова считалась проложенная в войну с Японией взлетно-посадочная полоса для американских истребителей Т-28, и на ней инспектор присматривал за всеми частными зданиями и общественными заведениями, включая почтово-телефонную контору.
Из нагрудного кармана тенниски он достал желтую коробку со штемпельной подушечкой и латунный футляр для печати.
Вообще-то паспортный контроль для пассажиров, прибывающих на Фунафути с Фиджи, не предусматривался. Правила я знал. И вряд ли их поменяли. Но поменялись мы с Наташей, которая выходила за меня замуж с новозеландским паспортом, а я женился на ней с французским, заработанным в Иностранном легионе. Первый на Фунафути считался своим, на мой немножко тогда косились из-за французских атомных испытаний в Тихом океане, но все же рассматривали его как правительственную бумагу, за которую её носитель не в ответе. Даже сочувствовали…
Теперь мы путешествовали с паспортами несуществующего государства советского. Пометка в графе «гражданство» была: «Россия/Russie». Десять лет спустя после исчезновения СССР считалось, что такими обзаводятся перевозчики наркотиков, нелегальных рабочих, проституток и фальшивой валюты. Паспортный контроль на Фиджи, естественно, предупредил соответствующую королевскую службу архипелага Тувалу, какого оперения птицы намереваются перелететь на остров… Слухи, особенно плохие, — чем дальше от мест, которых касаются, тем невероятней. В Веллингтоне мой выживший из ума тесть Калью Лохв, бывший красноармеец 21-го территориального Эстонского корпуса, сданного в 1942 году в полном составе под Псковом в плен, спросил: не объявила ли Россия войну Швейцарии из-за того, что её финансовая стража выкрала из Москвы председателя КГБ? И никак не мог взять в толк, что такую должность давно отменили…
Уаелеси Туафаки и сам переживал, я заметил, из-за необходимости ставить штемпельные отметки о прибытии в наши паспорта. Таких он в жизни не видел, однако из деликатности рассматривать не стал.
— Ваши люди приготовили фале на берегу, лагуна уютная, прибой ласковый, ветерок нежный, — сказал он, закончив формальность. — И такси готово.
«Фале» на островах называли поставленные на коралловые или цементные бугорки бунгало — дощатые каркасы, обтянутыми плетенками из пальмовых листьев. Пол забрасывали «колоколо», то бишь матами из волокон кокосовых орехов. Другого жилья, если не считать административных строений вроде дома правительства, представительства банков, почты, колледжа, госпиталя и ещё чего-то в этом роде, на Фунафути капитально не строили. Даже его величество обретался в фале.
— А старая шхуна? — спросил я.
Туафаки рассмеялся.
— Вам нравилась? Эх-эх-эх… Где она и где наша молодость?
Отец Афанасий, преподобный Куги-Куги, поздоровался с Наташей за руку, а меня ткнул кулачищем в бок, едва не сломав пару ребер. В аборигенском понимании дружеские почести между единоверцами так и воздавались. Нэнси, сделав мне книксен, подержалась руками с Наташей и принялась тискать покрасневшего Колюню.
— Да вы в полном расцвете, сэр, — ответил я инспектору комплиментом.
Самолетик «Фиджи Эйр» ускорял бег на взлете. Футбольные команды выволакивали ворота — каждая свои — на положенные места. Болельщики рассаживались, поджав ноги, вдоль поля. Все тревожно поглядывали на дождевое облако, в сторону которого двухмоторник с буквами DQ-FCV на фюзеляже тянул выхлопную копоть.
Уаелеси надел черный картуз, потянул было ладонь к козырьку, потом передумал отдавать формальную честь и сказал:
— Мистер Шемьякингс… Давайте-ка вот что. Зовите меня Уаелеси, как раньше. Мы ведь давно знакомы и коллеги, верно?
Инспектор Туафаки сказал правду.
После Иностранного легиона и Алексеевских информационных курсов имени профессора А. В. Карташева под Брюсселем я на восемь лет осел в Бангкоке, где получил лицензию «практикующего юриста», то есть право работать частным детективом. По рекомендации тайских знакомых я устроился в охранный кооператив бывшего майора королевской полиции Випола. А после поимки двух австралийцев, ограбивших склад бриллиантовой гранильни на Силом-роуд в центре таиландской столицы, моя лицензия стала бессрочной. Подобная привилегия иностранцам выпадала редко. Я прилично зарабатывал, купил квартиру во Втором сои, как называются бангкокские переулки, на престижной Сукхумвит-роуд. Так что поиск для меня православной невесты мама, вероятно, провернула бы раньше, если не кончина отца.
Отец единственный в нашей тогдашней семье родился в России. Как неженатого и не обязанного умирать в стаде мироедов, высылаемых из калужских деревень в Заполярье, мой дед вытолкнул его, отодрав доски в полу теплушки, на рельсы. Беглецу посчастливилось добраться до Владивостока, а в 1930 году с даурскими контрабандистами уйти за китайский кордон. В Харбине он женился на дочери кассира железной дороги под совместным советско-китайским управлением. В 1945 году, когда мне было пять лет, советские войска заменили в Маньчжурии японцев. Наша семья покатилась от греха подальше сначала в Шанхай, где в пансионе для детей неимущих эмигрантов на Бабблингвелл-роуд я превратился из Василия в Бэзила, а затем во Французский Индокитай — портовый Хайфон, потом Ханой, Сайгон…
Отец кончил счеты с жизнью в Маниле, на Филиппинах, выстрелом в сердце. На счете в новозеландском банке он оставил маме достаточно на пять-шесть лет жизни. Чековую книжку папа пришпилил к прощальной записке:
«Я всегда любил вас. Я был счастлив вашей поддержкой. Вы не предавали меня. Не предам и я. Мне 65, силы уходят. У меня болезнь, которая превращает в обузу. Вы верили моим решениям. Верьте и этому последнему. Ваш любящий муж и отец. Да спасет вас Господь».
Болезнь гнездилась в его сердце. Он и стрелял-то в нее. Я знаю. Неясным оставалось одно: зачем он поехал умирать на остров Лусон, на котором и находится Манила? Позже я, кажется, понял. Во-первых, чтобы остаться одному, спокойно обдумать свое решение и, подготовив нужные бумаги, не дрогнуть. И во-вторых, чтобы поближе ко мне оказался Владимир Владимирович Делл, бывший харбинский балалаечник и последний белый плантатор на индонезийской Суматре, торговец каучуком, друг отца…
В Маниле стояла сорокаградусная жара при стопроцентной влажности. Кондиционеры в семидесятые годы стоили бешеные деньги, и, подсчитав свои возможности, я договорился с холодильником компании «Пепси-Лусон» о поставке одной тонны льда. Партиями, каждые два часа. Служащие вытаскивали из-под стола, на котором лежал гроб с телом папы, цинковую ванну с растаявшими кусками и ставили другую — со свежими. Лед в пластиковых пакетах лежал под покрывалом на груди и животе, у висков. Владимир Владимирович обещал, что православный батюшка прилетит из Австралии. У Делла в хозяйстве имелись две двухмоторные летающие лодки.
Старый деревянный гест-хаус «Чан Теренган Гарсиа Аккомодейшн» возле манильского аэропорта освобождался от мебели и сантехники перед сломом, поэтому хозяин-китаец согласился принять постояльца с покойником.
