Мужики крепко задумались.

Осмотрев товарищей, Селифан поднялся со стула и откашлялся.

- Братья, - сказал Селифан, и голос его дрожал. - Если один из нас заболевает, мы вызываем доктора. Доктор увозит больного товарища в больницу, где ему предоставляются две возможности: выздороветь или умереть. Так я говорю? - повысил он голос, обращаясь к братьям.

- Так ты говоришь, - откликнулись они хором. - Продолжай.

- Если заболевает орган нашего тела, мы звоним доктору, который увозит нас в больницу, где орган лечат либо удаляют, если он не поддается лечению. Так я говорю?

- Так ты говоришь, - сказали мужики в один голос. - Продолжай свою мысль.

- А если среди нас появляется преступник - мы вызываем специалиста по такого рода заболеваниям... - Он понизил голос. - Работника следственных органов. Так я говорю?

- Так ты говоришь. Говори дальше.

- Этот гадостный подонок цинически описывает, как ограбил, изнасиловал и задушил дочь старухи-гардеробщицы. Как в ресторане ограбил доверчивую официантку. Как в лесу пытался изменить жене с какой-то... дешевой потаскухой.

Достав из дырки в затылке длинный изогнутый огурец, говоривший откусил его горькую головку и захрустел.

Мужики, оглядываясь друг на друга, стали поднимать руки.

- Один, два, три, - считал тот, продолжая жевать, - четыре, пять, шесть. Единогласно.

Заткнув дырку в затылке бумажной пробкой от бутыли из-под самогона, Селифан двинулся к телефону. Трубку он прижал к уху плечом; одна рука его была по-прежнему занята огурцом, второй он крутил диск черного, высокого трофейного телефона. Когда он положил трубку, мужики встали, отерли жирные губы и тихо запели.

Я никогда не слышал, ни до, ни после этого, чтобы кто-нибудь так пел "Интернационал": казалось, что произносят они не давно заученные слова уже существующей песни, знакомой всем чуть ли не с самого детства, а складывают песню прямо сейчас, вот за этим столом, слагают ее слово за словом, выпевая из каких-то потаенных, хрустальных глубин сердец. В какое-то мгновение даже мне самому захотелось присоединиться к этим людям, подхватить песню, разделить общий мотив, но я то ли застеснялся, то ли на мгновение забыл слова, то ли отвлекся... А отвлечься было на что.

Во-первых, в комнату вплыла баба в сарафане. Петр и Селифан, не прерывая пения, рванулись к ней, подхватили с обеих сторон под руки и поволокли куда-то в угол, к окну, за кресла, а там повалили на пол, стали драть на ней юбку и исподнее. Баба размахивала руками и пищала, но, как мне показалось, скорее довольно, чем обиженно. Закрадывалось только одно сомнение, о котором мне сейчас не хотелось бы особенно распространяться: мужики были как-то уж слишком стары, чтобы вот так лихо валить баб на пол в углу у окна за креслами... Но им, мужикам, конечно, виднее.

Баба, непонятно зачем, схватилась за занавеску, потянула ее на себя, занавеска треснула, сверху посыпались какие-то крошки и белая пыль, похожая на пудру, что-то заскрипело, и вдруг весь карниз выдрался из стены и рухнул на пол. Девка запищала и захохотала, задергала ногами. "Интернационал" прервался на секунду, все оглянулись к окну, а потом снова запели. На этот раз вместе со всеми пела и женщина.

За окном стремительно и бесшумно поднималась в небо - оставляя за собой медленно тающий оранжевый огненный след - круглая красно-золотая луна, очень яркая на черном ночном фоне.

Затем у дома остановилась машина, хлопнули дверцы, и в комнату скоро вошли трое хмурых людей в одинаковой форменной одежде. Эти - за мной, как-то сразу сообразил я.

Так оно впоследствии и оказалось.

Антверпен