- Здрав будь, Симеонушко, - приветствовал Андрей запыхавшегося брата, возникшего на пороге большаковской избы.
- И тебе здравия, Андрей Дионисович, - уважительно отвечал Семён, Беда, братик, смертушка у ворот. Трое служивых в санях на Выге-реке полегли. Разбойнички лиходействуют, черти окаянные.
- Эхма, мало ли гибели кругом, на всех крестов не напасёшься... отложив перо, говаривал киновиарх, - Всему свой черёд, да каждому своя доля отмерена.
- Упаси меня Господь от такой доли... - поспешно перекрестился младшoй.
- Крестись, Симеонушко, крестись. Крестное знамение - оно в любом горе подмога и в деле подспорье, - вставая и подпоясываясь кушаком, продолжал наставлять Андрей, - А доля - это уж кому сколько на небесах отмерено, а там-то уж знают, что кому причитается. Пишется мир, да золотыми буковами, каждый ничтожный помысел духа и продых тела. Да и читается тож. Так и складывается далее без конца и края речь исполинская.
- Стало быть, есть такой закон, по которому велено было проломить черепа этим трём?
- Есть. Таков промысел, заждались душ этих, вестимо. Много ли крови пролилось?
- Изрядно принял снежок. Смердит смертушка, да морозец её побивает!
- Ох, не к добру это, лешак её побери. Ведь не сдастся задаром, мздоимка бесова. Похороны ей да тризну подавай. Что ж, готовь оружию, братец, дадим лукавой укорoт. - подытожил владыко, уже полностью облачившись и выйдя в сени.
- Дадим, Дионисович, будет она тут у нас шастать без возмездия! подхватил Семён, надев рукавицы и проследовав вслед за братом.
б) Охота на смерть
и изобличение Разгласителя.
Охота на смерть.
Заложена в сани чалая лошадёнка, взяты с собой кирка и уступ. На дворе хмурый Выгорецкий полдень, почти неотличимый от сумерек. Оба Дионисовича понуро восседают в малых санях, влекомых сонным животным по заснеженной околице рукотворной киновии. Стараясь не разрушить тишину, никто из них не решается погонять лошадь, такое ощущение, будто она сама знает место назначения этой карательной экспедиции. Я облекаюсь слухом и незаметно подсаживаюсь к горе-карателям. Тёмные стволы деревьев во всю мочь стараются разнообразить скудный пейзаж, но он обречён и я в этом деле им не помощник. Природа - не моя стезя, хотя и много за что могла б быть благодарной. Как-никак, а прогресс ей свойственен тоже. Андрей молится, и вот уж путь не виден вовсе, заслонённый нечто гораздо более важным и даже как-то более существенным, нежели страх и сосущее под ложечкой неудовольствие. Границы сфер соприкасаются - поначалу как хрустальные шары, издавая нежный звон небьющегося стекла; в дальнейшем - цинически проникают друг в друга, гибко и влажно наслаждаясь обоюдным присутствием. Меня становится всё больше, но упрямый киновиарх никак не желает замечать этого. Не проблема: а для чего же ещё придуманы мембраны, улитки, молоточки и наковаленки? Тщательно укрытый от ветра, а - заодно - и звука, передо мной - вход в его тоннель, странное сочетание раковины и спирали.
О, как шумит вокруг хмельной полуденный мир! Куда уж тут морю с его маниакальным пристрастием к шипящим!
- Помилосердствуй! - наконец отзывается отзывчивое киновиархово сердце.
Это что? Это уже приятно. Но где вы видели милосердного беса? И я о том же. Я тут для того, чтобы искушать и соблазнять, не так ли? Предупреждал же - с меня всё и началось.
- Чем нынче радуют киновиархи? - я, как обычно, раскован и развязен, Кушали? Ах, не успели-с? Напрасно.
- Начинается, - глаголет незаходящее Выгорецкое солнце где-то во глубине собственной черепной коробки, - Преследуешь? И которую жизнь? Кому наушничать-то вознамерился?
- Помилуйте-с... Я вроде как и сам не последнее лицо...
- Повысили? Окладом доволен?
- Благодарствуйте... Однако, и вам за сношение с нечистым тоже кое-что причитается, не забыли?
- Как же... С тобой забудешь...
- Уж очень-то вы усердны в молитве, Андрей Дионисович. Слышат ли? Этак молоточком, да по наковаленке!..
- Кому надо - услышат.
- Это уж не извольте беспокоиться, - напропалую ехидничаю я, пожалуйте-с в юдоль печали, милейший.
- Подумать, так я из неё отлучался... - всё ещё пытается негодовать киновиарший орган-распределитель крови.
- Отлучались-отлучались! Хотя, тут вам не смерть и даже не посмертие, но уже кое-что.
- Тьфу, будь ты неладен! Всё бы тебе лясы точать. Приглашал - так впускай, что застыл как истукан? Что у нас на сегодня в меню?
Понятно? Я же говорил - во фрунт и всё такое мерси-с...
- Милости просимо, - говорю, - итак (№3): пункт первый - томление плоти. Не желаете ли?
- Проси.
Подают плоть.
- Вам как обычно, или чего особенного прикажете? Позабористей? Вы же знаете, постоянным клиентам у нас скидки...
- Уж прикажу, пожалуй...
Приказ следует незамедлительно.
Вообразите (не слышал ничего чуднее): представилось ему, будто бы плоть есть состарившийся свет. Натурально, седенький и впавший в младенчество престарелый Бог. Кряхтящий, с варикозом вен, ожирением и отложением солей в суставах. И будто бы мир наш как раз и приютился в одном из таких эпицентров его застарелой боли. Но в силу своего маразма не осознаёт того.
Плоть разрубают надвое.
Детский восторг при виде крови сменяется животным влечением. Плоть обретает форму. А это уже значительный фактор. Горка мышц, округлостей и выпукло-вогнутостей. Наваждение не отпускает. Гермафродит не желает раздваиваться. Тонкий алхимический символ оборачивается гнусной анатомической аномалией в виде женского организма с мужским естеством. Мир отброшенных теней не терпит неосторожности.
Плоть всё больше становится плотью.
Мир может гордиться собой. Теперь с ним не поспоришь, решения принимаются в одностороннем порядке - престарелое божество - неважный парламентарий. Заклинания исчерпываются лишь перечислением гипотетических достоинств заклинаемого, банальная лесть ныне в чести, иной раз сворачивает порядочные горы...
- ...И что ты хочешь этим сказать? - обрушивает представление Киновиарх.
- Мир утрачивает свои магические свойства, - мне отчего-то становится грустно.
- Неужели тебе есть до него дело?
- А отчего же ему не быть? С каждым оборотом веретена исчезает что-то неповторимое, какая-то невосполнимая часть мирового магистерия... Всё меньше он начинает тебя слушаться, а то и не принимает вовсе. Вот ты, например.
- А что я? Магия - она от лукавого.
- А от кого же тогда разлюбезная твоя вера? Много ли Бога уместилось в тебе?
- Порядочно. Но я его не разглашаю и другим не советую. Кстати - не унывай - многое ведь и созидается.
- Вот спасибо, утешил, - если бы у меня были уста, то они всенепременно изобразили бы кривую усмешку, - да только разгласителей полно. Куда мы катимся!
- Здрасьте! Кто здесь из нас "кармический детектив"? Тут тебе и карты в руки, ведь припёрся же какого-то чёрта. Не иначе как за расхитителем очередным пожаловал. Но - не по адресу, извиняйте. Так, что там у нас дальше?
- Гордыня, если позволите.
- Как же, вам запретишь...
- Ну вот и чудненько! - на этот раз мой черёд праздновать локальную победу.
Подают гордыню.
Юный царь во главе своей потешной флотилии. Живописное лесное озерцо. Парящуюся водную гладь величаво взрезают пятёрка парусных лодей, но, вследствие катастрофического отсутствия какого бы то ни было движения воздуха, на весельном ходу. Будущий император негодует. Белёсые холщовые паруса болтаются на реях как использованные всё той же воздушной стихией презервативы. Ветер его подвёл, подставил, как Кролика Роджера. Ловя смущённые улыбки придворных дам, прогуливающихся тут же в парке на берегу и ловко прячущих румянец за пышными веерами, монарх металлической тростью нещадно полосует спины бедных гребцов, пытаясь хоть как-то восполнить отсутствие тяги. Его тщетные усилия не проходят даром - флотилия набирает ходу, но водоём не настолько велик, чтобы обеспечить сумасбродный манёвр заигравшегося дитяти. Передняя лодья беспомощно тыкается носом в камыши, поднимая на крыло сонную ватагу сизых уток. Царь вместе со своим воеводой не удерживает равновесия и больно ударяется о мачту. Крепостные гребцы - кто с рассечённой бровью, кто со значительными кровоподтёками на спине - выпускают из рук вёсла от неожиданности, тем самым вызывая ещё большее негодование хозяина. Один из них не выдерживает и теряет сознание, пена струится из уголков его перекошенного рта. Но ни у кого нет и тени ненависти или презрения к своему истязателю, куда там - исключительно во всём виноват проклятущий ветер. Единое сумеречное, иступлённое желание на всех, включая самого царя: "Ветерку бы! И где он якшается, паскуда!" Проходят томительные мгновения, и перья на аляповатых шляпках королевских фрейлин приходят в хаотическое движение, а вслед за ними оживают, возомнившие себя, очевидно, фоками и гротами океанского фрегата и нанизанные на лодейные мачты, кондомы. Верхушки деревьев стоически клонятся к земле, предвещая скорую расправу в виде надвигающейся грозы. Ещё секунду назад отчаянно проклинаемый, а ныне столь же истово приветствуемый ветер, возвращается. Но нужен ли он теперь здесь? Внимание насытившегося триумфом собственной гордыни монарха уже принадлежит вовсе не ему, а одной из смазливых девиц, кокетливо одёргивающей подолы своих необъятных юбок...
