Константин СИТНИКОВ
ЧИСЛО ЗВЕРЯ
Здесь мудрость. Кто имеет ум,
тот сочти число зверя, ибо это
число человеческое; число его
шестьсот шестьдесят шесть.
Откровение. 13,18
В какой-то миг процесс разложения прекратился, время замерло в нерешительности: продолжать ли свое привычное течение или же повернуть вспять? - и это безвременье длилось довольно долго. Хотя что такое долго, если само время стояло на месте и во всем мире ничего не происходило? остановилось всякое движение: трупный червь перестал мягко скользить по обнаженному остову лица, ночной ветерок замер, но не угас совсем, а продолжал подувать, только неподвижно, и даже сорвавшийся со склона горы камень не упал, а повис в воздухе, словно закатился в незримую лунку.
И все же у меня осталось ощущение, что это тянулось долго, очень долго: может быть тысячи лет, но возможно и одно мгновение. А потом все повернуло вспять, да так быстро, что трудно было даже осмыслить происходящие изменения, - я бы сравнил это со скоростью ядерной реакции, вышедшей из-под контроля. Если процесс разложения продолжался десятилетия, то обратный процесс совершился в считанные секунды: высохшие и истлевшие кости скелета наполнились костным веществом, их пронизали мириады микроскопических кровеносных сосудов, сухожилия притянули к ним нарастающие мышцы, внутренняя пустота наполнилась кишками, глухо забухал мешочек сердца, запульсировала печень, пропуская через себя густую кровь, и, наконец, обнаженное нутро покрыла кожа, сквозь которую проросли волосы и волоски. Затем все тело содрогнулось в судороге, словно по нему пропустили мгновенный, но мощный разряд электрического тока, веки затрепетали - и я открыл глаза.
Я лежал в глубокой яме, в тесном деревянном ящике, наполовину залитом водой, и единственное, что я видел, - это неровные земляные стенки и небольшой прямоугольник неба между ними. Небо было сплошь затянуто пеленой низких багровых туч, стремительно проносившихся над моей разверстой могилой. Стремительность туч была неестественной, как на кинопленке, пущенной с удвоенной скоростью, и столь же неестественна была их багровость, словно при съемке на объектив надели красный светофильтр. Что-то тревожное и неспокойное было в багряных сумерках, не позволявших определить ни времени суток, ни времени года.
Грунтовые воды, наполнявшие гроб, заливали мне ушные раковины, пропитывали грубую ткань рубахи в подмышечных впадинах, но особенно неприятна была ледяная сырость между ног: я чувствовал, что от холода моя мошонка сморщилась, как гармошка. Я сглотнул - с таким трудом, словно пытался протолкнуть через глотку ком глины, - и поднес к лицу одну из сложенных на груди рук в тяжелом от сырости, истлевшем рукаве. Рукав был черный, форменный, стянутый на запястье ремешком, а скрюченные пальцы белые, с голубоватыми от недостатка кислорода ногтями. Уцепившись ими в покрытые лохмотьями стенки гроба, я уселся на тощие ягодицы, ощутив всю жесткость тазовых костей; по спине хлынули могучие потоки. Отсыревшая одежда плотно облепила бока, но я не замечал никаких ограничений в движениях. И у меня даже зубы не лязгали от холода, словно я провел свою вечность не в подземных водах Коцита, а в теплой ванне.
Поднявшись в полный рост, хлюпая шнурованными сапогами, я шагнул через сырые погребальные тряпки в узкий конец гроба. Могила была неглубока, меньше двух метров. Попробовав ногой гнилую доску на прочность, я ухватился за комья глины и, упираясь носками о торчащие травяные корни, вскарабкался наверх. Выпрямился - и взмахнул руками, едва не свалившись обратно в яму от внезапного головокружения: мне показалось, что я поднялся на страшную высоту, хотя всего лишь вылез из могилы.
Огромное, низко нависшее небо всем своим облачным массивом двигалось на восток, но в воздухе не было ни ветерка. Впереди торчал старый кладбищенский холм, заросший соснами, кроны которых казались черными в багряных сумерках. По обе стороны от холма тянулся негустой соснячок, а за ним - я знал это - пролегала шоссейная дорога. Пустые, безжизненные поля простирались до самого леса, видневшегося вдалеке темной полоской... Откуда здесь лес? Раньше его не было и в помине. У меня возникло впечатление, будто я вернулся в родные места после многолетнего отсутствия. Но при этом я чувствовал себя, как разведчик в тылу врага. Мне почему-то вспомнились герои бирсовских рассказов о Гражданской войне: целая рота бывалых, сметливых вояк, поодиночке попадавших в безвыходные, как им казалось, ситуации и кончавших в конце концов самоубийством...
Еще при моей жизни кладбищенский холм был полностью разгорожен и занят, а новых покойников начали хоронить вокруг его подножия. Их могилы располагались спонтанной спиралью, и после моей смерти к ней прибавилось еще три больших витка. Причем теперь все захоронения в этих внешних витках были разрыты и опустошены, хотя кроме меня вокруг не было ни души. Очевидно, воскрешение шло в обратном порядке: умершие и погребенные позже воскресали раньше. Те же, что были похоронены передо мной, все еще преспокойно лежали в земле, ожидая своей очереди. Хотелось бы только знать, куда подевались мои предшественники по воскрешению, а также те тысячи и миллионы счастливчиков, что умерли на всей Земле после моей смерти? Я знал, что ответ на этот вопрос я найду на шоссе за холмом. Но сначала у меня было какое-то дело на самом холме.
Я решительно шагнул вперед и едва не упал, споткнувшись обо что-то твердое и тяжелое. Это была мраморная надгробная плита, засыпанная землей. Моя плита. Я опустился перед ней на колени и рукавом стер налипшую грязь. На месте надписи были неровные, полустершиеся выбоины. Я провел пальцем по одной из них, затем по второй и по третьей - они были совершенно одинаковы, надпись сложилась в число: 6... 6... 6... 666. Почему-то я почувствовал тошноту, словно узнал что-то страшное про себя, хотя и не понимал, что именно. Торопливо очистив плиту от глины, я дрожащими пальцами принялся ощупывать ее дальше. Только сейчас я сообразил, что не помню почти ничего: ни того, кто я, ни того, когда я умер, ни того, какой сейчас год. Этот могильный мрамор был единственным источником информации для меня. Но то ли от волнения, то ли из-за плохой сохранности самой плиты, я никак не мог распознать выбитых на ней слов. Только изредка мне удавалось нащупать что-нибудь знакомое: буквы Н... И... опять Н... и снова Н... а затем О. Остальные знаки, даже те, что сохранились лучше других, были мне неизвестны. Я водил по ним пальцами так долго (как слепой по страницам книги с рельефным шрифтом Брайля), что они отпечатались в моем мозгу не менее глубоко, чем в камне, и, закрывая глаза, я начинал видеть под веками плавающие в черноте огненные иероглифы, таинственные и грозные в своей таинственности, как друидические руны или каббалистические символы. Отчаявшись расшифровать их, я принялся поспешно закидывать плиту землей. Словно пытаясь скрыть следы преступления. Хотя опять не понимал, почему делаю это и о каком преступлении может идти речь. Неужели в той жизни я совершил что-то ужасное? Какой-то смертный грех? Но какой именно? - я не знал.
