Николь молча откладывала книгу и бросала выразительный взгляд на горничную, означавший, что пора подавать на стол.
А сегодня он впервые опередил Николь. Глядя на Карлу, он спросил себя, зачем она выползла на свет Божий из своей подземной кухни и накрывает на стол, но тут же вспомнил, что горничную вчера рассчитали.
Все-таки любопытно! Он и сам не сумел бы сразу ответить, что же тут такого любопытного. Просто смутное ощущение какой-то новизны. Он был здесь у себя, в доме, где появился на свет Божий, в доме, где он жил все это время, но он вдруг с удивлением подумал: только для того, чтобы известить двух человек о часе трапезы, зачем-то бьют в огромный монастырский колокол.
Фина вышла из столовой, даже не оглянувшись на хозяина. Она ненавидела его всеми силами души и, не стесняясь, говорила Николь:
- Ваш грязный скот папаша...
Колокол громко звякнул. В столовую вошла Николь со спокойным, почти безмятежным выражением - по ее лицу трудно было сказать, что эта молодая особа битых два часа просидела на допросе у следователя. Видимо, она не проронила ни слезинки. Впервые Лурса заметил поразивший его факт: Николь, оказывается, занималась хозяйством! Правда, не Бог весть как усердно, просто, входя, оглядела стол машинальным взглядом хозяйки дома. Потом она открыла люк и, склонившись над подъемником, произнесла вполголоса:
- Подавайте, Фина.
И об этом она подумала. Сама заменила горничную, поставила блюдо на стол и только после этого села. И все это даже не глядя на отца, не сказав ни слова о ночном происшествии, не интересуясь его переживаниями.
И хотя он ел, как всегда, неряшливо, смаковал бургундское, шумно жевал, его невольно тянуло посмотреть на Николь, но он не осмеливался сделать это открыто и лишь исподтишка бросал на нее быстрые взгляды.
И что самое удивительное, ему было бы приятно поговорить с ней о чем угодно, лишь бы услышать ее голос, да и свой собственный тоже, в этой столовой, где раздавался лишь стук вилок о тарелки да потрескивал в камине уголь.
- Подавайте, Фина! - бросила Николь в подъемник.
Николь была, пожалуй, излишне полновата, но уж никак не производила впечатление ветреной. Это-то больше всего удивило Лурса. В тяжеловесной, невозмутимой Николь чувствовалась какая-то нетронутая сила, сила покоя.
И скрепя сердце он вытащил из кармана вместе с крошками табака смятый листок бумаги, на котором записал имена, и спросил:
- А чем занимается этот Эмиль Маню?
Ему самому было неловко, что он заговорил, нарушив многолетнюю традицию молчания. Еще немного, и он покраснел бы от стыда, что изменил самому себе.
Николь обернулась к отцу, глаза у нее были большие, лоб гладкий. Она тут же бросила взгляд на бумагу. И, сразу все поняв, ответила:
- Служит приказчиком в книжной лавке Жоржа.
Вот здесь бы и мог получиться настоящий разговор. Если бы только Николь добавила еще несколько ничего не значащих слов, кроме тех немногих, что потребовались для точного ответа.
Но разговор иссяк. Чтобы придать себе духу, Лурса поглядел на бумажку, лежавшую возле его прибора, и зажевал с новой энергией.
В три часа он, по давнишней привычке, выводил себя прогуляться, как выводят прогуляться собаку; казалось даже, что он ведет себя на поводке, и всякий раз ходил он по одним и тем же кварталам, мимо одних и тех же домов.
Но сегодня, выйдя из подъезда, сразу же нарушил ритуал, остановился, оглянулся и встал на краю тротуара, разглядывая собственный дом.
Трудно было понять, что испытывает он в эту минуту, доволен он или нет. Просто все было так необычно! Он увидел свой дом. Увидел другими глазами, увидел таким, каким видел мальчишкой, а потом юношей, приезжая на каникулы сюда из Парижа, где учился на юридическом факультете.
Нет, это не было, конечно, волнением сердца. Впрочем, ни за какие блага мира он не согласился бы поддаться такому волнению. И поэтому разыгрывал брюзгу.
Во всяком случае, любопытно было отметить, что... Словом, в те пресловутые вечера "они", наверно, зажигали свет. И с улицы виден был этот свет, просачивавшийся сквозь щели ставен.
Эта дверь, выходившая в тупик, никогда не запиралась на ночь. Неужели соседи ни разу не заметили крадущиеся к ней тени?
И Николь в своей спальне с этим...
Пришлось свериться с бумажкой: с этим Маню! С Эмилем Маню. Имя вполне подходящее к бежевому плащу, к силуэту, который промелькнул в конце коридора.
Словом, если они сидели вдвоем в спальне, то, значит...
Он зашагал по улице, покачивая головой, ссутулясь, заложив руки за спину, и вдруг остановился, заметив, что на него глядит какая-то девочка. Должно быть, соседская. В свое время он знал всех жителей квартала, но с тех пор одни переехали, другие умерли. А кто и родился. Так чья же это девочка? Что она думает, глядя на него? Почему у нее такой испуганный вид?
Возможно, родители пугали ее, говорили, вот идет дядя бука или людоед.
Через минуту он поймал себя на том, что бормочет вслух:
- Ах да, она же берет уроки музыки!
Лурса снова подумал о Николь. Он редко слышал, как она играет на пианино, и игра ее доставляла ему мало удовольствия. Но он как-то не отдавал себе отчета, что Николь берет уроки музыки. Никогда он не задавался вопросом, любит ли она музыку, почему она выбрала себе именно эту учительницу, а не другую. Иногда он встречал на лестнице или в коридоре седовласую даму, которая почтительно ему кланялась.
Любопытно! И еще более любопытно, что забрел на улицу Алье, куда обычно не заглядывал во время своих послеобеденных вылазок, что остановился он и стоит перед витриной книжной лавки Жоржа, по-старомодному унылой и бесцветной витриной, освещенной так слабо, что издали казалось, будто магазин закрыт.
Лурса зашел в магазин и сразу же узнал старика Жоржа, который, сколько он его помнил, всегда был старый, угрюмый, злой, всегда носил фуражку, всегда был усатый, как морж, и бровастый, как Клемансо.
Книготорговец писал что-то, стоя за высокой конторкой, и поднял голову, лишь когда в глубине вытянутого в длину магазина, в том углу, где с утра до вечера горела электрическая лампочка и где выстроились на полках книги в черных коленкоровых переплетах, предназначенные для выдачи читателям, показался молодой человек, спускавшийся с лестницы.
Первые несколько шагов он сделал вполне непринужденно и был таким, каким ему и полагалось быть; похожих юношей нередко видишь в книжном или другом магазине - не особенно определенной наружности: длинношеие, чаще всего белокурые, с невыразительными чертами лица.
Вдруг он остановился. Возможно, узнал адвоката, которого ему, очевидно, показали на улице. Как знать! А возможно, видел Лурса в его собственном доме, раз...
Побледнев как мертвец, напрягшись всем телом, юноша бросал вокруг растерянные взгляды, словно искал помощи.
А Лурса вдруг заметил, что уже вошел в роль, даже свирепо вращает глазами!
- Что вы... Что вам...
И не смог докончить фразы. У мальчишки перехватило дыхание. Лурса видел, как судорожно заходил кадык над небесно-голубым галстуком.
Старик Жорж удивленно поднял голову.
- Дайте-ка мне книгу, молодой человек!
- Какую книгу, мсье?
- Любую. Какая вам понравится...
- Покажите мсье последние новинки! - счел необходимым вмешаться хозяин.
Мальчишка засуетился и только чудом не свалил на пол стопку книг. Он действительно был совсем мальчишка! Ему и девятнадцати не было, вернее всего, семнадцать. Худенький, как до времени выросший цыпленок. Настоящий петушок, который мнит себя солидным петухом.
Значит, это он, сидя за рулем машины...
Лурса что-то проворчал себе в усы. Он злился на себя за то, что думает обо всех этих вещах, даже за то, что интересуется ими. Почти двадцать лет он продержался молодцом и вдруг из-за какой-то дурацкой истории...
- Ладно! Давайте эту! Заворачивать не стоит. Говорил он сухим, злобным тоном.
