8 июня. Пришло от корпусного командира барона Розена{34} приказание, чтобы все гг. прикомандированные офицеры на царском смотру были бы непременно в полной парадной форме, почему я и написал в Москву к Александрову-1,{35} прося его выслать мне поскорее мою шапку. Нашего полка прапорщик Брикер отправляется сегодня в Тамань, дабы привезти сюда для смотра солдатские и офицерские вещи, ибо смотр, говорят, будет или здесь, или в Уланах. Постройка крепости уже началась. 1700 человек ежедневно работают и 1200 делают кирпич, не выжигая его, для устилки внутренней стороны крепостного вала и постройки казарм. Никто почти из прикомандированных гвардейцев не имеет с собою полной парадной формы, почему все теперь суетятся и торопятся выписать из Санкт-Петербурга. Войскам позволено находиться на смотру в фуражках. (...)
9 июня. С каким нетерпением пробегал я приказы по Гвардейскому корпусу,'{36} думая найти производство в полку, но вместо производства нашел, что государь 7 апреля при смотре нашего полка остался недовольным, почему Карл Иванович Бистром{37} и делает выговор всем начальникам. Товарищи мои, верно, завидуют теперь мне, воображая, что я здесь веселюсь, что я покоен, но как ошибаются они! С каким бы удовольствием желал я делить с ними и радость, и печаль! Вы не знаете, что здесь можно от нечего делать проспать последний ум, и что теперь уже такие жары, что добровольно никто не выходит из палатки раньше вечера, и что здесь первое удовольствие доставляют морские ванны.
Вельяминову дано знать, что два турецкие судна выгрузились в 4-х верстах от Джубы{*20}, почему и послан сегодня один батальон, 3-й Тенгинского полка, на пароходе и бриге "Меркурии" (на том самом, на котором Казарский{38} защищался против двух линейных турецких кораблей) под командой капитана 1-го ранга полковника Серебрякова,{39} дабы сжечь эти суда. Наш князь Долгорукий и его дальний родственник, свитский штабс-капитан, отправились охотниками (Долгорукий прикомандирован к 4-му батальону Тенгинского полка). Десант у реки Сапсуг{}an>.
10 июня. 10-е число нам другой раз уже не совсем-то благоприятствует. Я после обеда спал очень дурно, меня во сне все что-то беспокоило. Я скоро проснулся и чувствовал сильное биение сердца, может быть, причиною тому чрезмерные жары, которые с вчерашнего дня начались. Выхожу из палатки и узнаю от Шейблера человека, что князь Долгорукий убит. Я не верил, послал моего человека, но, не дождавшись его прибытия, побежал с Яковлевым в его палатку и вижу бедного князя на постели, покрытого простынею. Слезы невольно у меня навернулись, все, находившиеся здесь, были в каком-то недоумении, печаль написана была на лицах, все посматривали изредка друг на друга, не говоря ни слова, даже никого не приветствовали; слезы облегчали немного их горе: ах! ужасно видеть товарища, который третьего дня был здоров и весел, мертвого, ужасно! Я отдернул слегка простыню, чтоб посмотреть его лицо и рану. Он совсем не переменился, на лице осталась даже прежняя улыбка. Жаль его, очень жаль, он был прекрасный товарищ и умер так молод - ему не больше 20 лет. Но что ж делать, мы все живем под Богом, умирают не старые, а поспелые. Мы не могли найти стола, чтобы положить его, и потому, приказав его обмыть и одеть в мундир, вынесли на кровати в церковь.
Теперь опишу, каким образом сделан был десант. Десант на берег сделан был на рассвете, в 4 часа утра, в 4-х верстах за Джубою, и оставались там до 10 утра. Черкесские пикеты, заметив еще издали пароход, зажгли по всему берегу маяки (сигналы для сбора), и в четверть часа их было уже в сборе до 600 человек, однако ж они не мешали десанту, но по всей горе в каждой лощине поделали засады, так что стрелки наши, которые пошли занять высоты, должны были из каждой балки выбивать их штыками; 27 раз ходили наши на ура в штыки, на 3-м завале роковая пуля ранила Долгорукого с правой стороны в грудь, в самую верхнюю пуговицу, половина пуговицы с сукном взошли в тело, и князь пал мертвым с обнаженной шашкой в руках. Стрелки заняли все высоты, и наши зажгли сначала одно судно, а потом и другое, но последнее черкесы успели по отступлении утащить в речку и потушить. При отступлении они крепко наседали: они гикали со всех сторон и стреляли в 3-х шагах. Стрелки не смели поднимать голов, одни лишь флотские орудия удерживали немного их запальчивость, артиллерии нашей не было. Потеря была с нашей стороны немаловажная. (...) Многие из рядовых ранены стрелами. (...)
11 июня. В 8 часов утра, после обедни, хоронили Долгорукого, мы несли его гроб на руках, все прикомандированные гвардейцы здесь были в мундирах, сам генерал Вельяминов, в мундире и ленте, сделал нам честь своим присутствием: он сам вынес с нами гроб из церкви и шел до самого кладбища. Это погребальное шествие было чрезвычайно трогательно: не только мы, но даже и посторонние не могли удержаться от слез. Похоронили его у подошвы горы под деревом, недалеко от морского берега, под пушечным выстрелом из крепости. Он думал приехать сюда на три года и остался навсегда, царствие ему небесное, вечный покой.
12 июня. Ходил с Ольшевским на фуражировку за Навагинскую гору. (...) Моя рота занимала большой аул, чтобы никто не смел ничего в нем трогать. Я ходил по саклям, и они мне чрезвычайно понравились, особенно княжеская, в которой Люлье{40} жил 5 лет, в ней чрезвычайная чистота. Она состоит из одной комнаты, как и все сакли вообще, чисто вымазанной глиною внутри, без потолка и пола, печи нет, а сделана внутри комнаты к стене между окном и дверьми труба, расширяющаяся книзу и не доходящая до земли на 1 аршин, они под нею разводят огонь и готовят кушанье. Места для постели сделаны немного повыше полу, одна дверь и одно окно, очень низкое, закрывающееся деревянными ставнями. Крыша покрыта соломой, под одной крышей сделана также чистенькая конюшня для лошадей. На дворе сделаны два амбара, в коих мы нашли шелковых червей, и два амбара для хлеба. Сад у этого князя прекрасно обработан, у него есть виноград и многие фруктовые деревья, в том числе множество абрикосовых и персика, которые унизаны фруктами. Это огромный аул, состоящий сакель из 50-ти, где живут его крестьяне. Как обвинять их теперь, что они, привыкши к свободе, не хотят с нами примириться и защищают свои прелестные места?
13 июня. Сегодня получено известие, что отряд, состоящий под командой корпусного командира барона Розена, сделал десант в Адлер. Потеря состоит в 60 раненых и убитых, в числе коих ранено 5 офицеров и изрублен шашками Бестужев,{41} тело коего переходило несколько раз то к черкесам, то к нашим, и наконец осталось у черкес. Итак, в этом году мы лишились двух славнейших людей: Пушкина и Бестужева.
14 июня. Сегодня отъезжает в Петербург фельдъегерь, и я написал письмо к Соколовскому{42} и Александрову. (...) С каким удовольствием читал я "Библиотеку для чтения"!{43} Книги здесь так же редки, как хорошенькое, свежее личико в Петербурге.
15 июня. (...) Сегодня я начал упражняться в немецком языке и перевожу "Praktischer Unterricht in der deutschen Sprache" von Wilhelm Oertel.{44} (...)
20 июня. (...) Одна сторона крепостного вала уже кончена, земляная работа идет очень скоро, кирпич почти уже весь готов. (...)
22 июня. Сегодня в 6 часов утра приехал корпусный командир барон Розен и осматривал лагерь и крепость, а в 6 вечера уехал. Ольшевский ходил сегодня на фуражировку в ущелье на правой руке, не доходя Навагинской горы. Пришедши на место, 2 роты Тенгинского 2(-го) батальона заняли позицию на одной горе у балки, черкес было не более 30-ти, но потеря наших была немаловажна. Черкесы действовали молодцами и стреляли почти в упор. Они, видя, что тенгинцы кинулись на них, отрубили руку цирюльнику и утащили у него бритвы и все, что было в сумке, потом, отойдя на ружейный выстрел, делили добычу в виду обеих рот. Впрочем, тенгинцев нельзя винить в этом случае, ибо они занимали весьма дурную позицию. (...)
24 июня. (...) Сегодня ровно месяц, как мы взяли штурмом Навагинскую гору, я часто любуюсь ею на фуражировках, и мне не верится, что мы ее заняли и выбили черкес: поставьте туда одну роту русских солдат, и она не пустит 5-тысячного отряда,
