Выше было сказано: Солженицын не историк в том только смысле, что он не фаталист, он не приемлет роковой единственности свершившегося и предстоящего исторического процесса, не верит в отсутствие других, несчастливо упущенных возможностей. Он в каждой точке прошлого и настоящего видит веер возможных траекторий, будучи убежденным в реальности выбора не одного, а многих различных путей, по его представлению, лучших или худших. Это резко увеличивает, в его глазах, ответственность, и его личную (отсюда - непрерывная проповедь), и всех людей, за происходящее и имеющее произойти в мире. Дело читателя - выбирать более близкое себе мироощущение: покорность исторической неизбежности или чувство тяжкой ответственности, заставляющее трактовать жизнь, свою и чужую, как постоянное делание истории. Солженицын выбирает второе. Нижеследующие слова произнесены более десяти лет назад, но и они являются не только еще одним прозорливым пророчеством относительно двух конкретных, частных историко-политических фактов (вьетнамской и камбоджийской трагедий), но и все более злободневной оценкой психологического климата на планете:
"Уже создается такое мирочувствие, - "как бы поскорее уступить", поскорее бы отдать, и как-нибудь наступило бы замирение, как-нибудь наступил бы покой. Так и писали сейчас многие газеты на Западе: скорее бы кончалось кровопролитие во Вьетнаме и наступило бы национальное единение (У берлинской стены они не вспоминают национальное единение). А одна из ваших ведущих газет после конца Вьетнама на целую страницу дала заголовок: "Благословенная тишина". Врагу не пожелал бы я такой благословенной тишины! Врагу не пожелал бы я такого национального единения (апл.) Я провел 11 лет на Архипелаге, я изучал полжизни этот вопрос. И я могу, глядя издали на эту страшную вьетнамскую трагедию, сказать: миллион человек будет просто уничтожен, а 4-5 миллионов, по масштабам Вьетнама, сядут в концентрационные лагеря и будут восстанавливать Вьетнам. А что происходит в Камбодже, вы уже знаете. Геноцид. Полное уничтожение, но в новой форме. Опять газовых камер не хватает, потому что техника недостаточна. И поэтому просто в несколько часов поднимают столицу, провинившийся столичный город, и выгоняют его стариков, детей, женщин, без вещей, без еды: иди и умирай!
Это очень опасное мироощущение, когда начинает вкрадываться такое чувство: "Ну, отдайте!" Мы уже сейчас слышим голоса на Западе и в вашей стране: "Отдайте Корею, отдайте Корею и будем жить тихо." Отдайте Португалию, конечно. Отдайте Японию. Отдайте Израиль. Отдайте Тайвань, Филиппины, Таиланд, Малайзию, отдайте еще десять африканских стран, дайте только нам возможность спокойно жить. Дайте возможность нам ездить в наших широких автомобилях по нашим прекрасным автомобильным дорогам. Дайте возможность нам спокойно играть в теннис и гольф. Дайте спокойно нам смешивать коктейли, как мы привыкли. Дайте нам видеть на каждой странице журнала улыбку с распахнутыми зубами и с бокалом. (апл.)" (I, стр. 216, 217).
Что с того, что некоторые из поименованных здесь стран еще не отданы и даже отдалились от сдачи? Приблизились к ней другие: Афганистан, Никарагуа, Сальвадор... Солженицын много говорит в этих двух выступлениях о той помощи, том добре, которые несла и несет Америка миру, в частности Европе; о черной неблагодарности, которой мир, в том числе - Европа, Америке за это платит. Но, тем не менее, он не видит никакой возможности самосохранительного изоляционизма для США:
"Ход истории, хотите вы или не хотите, но ход истории сам привел вас сделал вас мировыми руководителями. Вашей стране уже нельзя думать провинциально, вашим политическим деятелям уже нельзя думать только о своем штате, о своей партии, о мелких ситуациях, которые приведут его или не приведут к государственному посту. Вам приходится думать обо всем мире. И когда наступит новый политический мировой кризис, - а я считаю, что вот очень острый закончился, а следующий может наступить в любой момент, - все равно, главные решения лягут на плечи Америки, на плечи Соединенных Штатов.
И вот я, уже находясь здесь, слышу некоторые объяснения ситуации, я разрешу себе процитировать то, что я слышал здесь.
"Нельзя защищать тех, у кого не хватает воли к обороне." Я согласен. Но это сказано по поводу Южного Вьетнама - так в половине сегодняшней Европы и трех четвертях сегодняшнего мира воля к обороне еще меньше, чем была в Южном Вьетнаме.
Нам говорят: "нельзя защищать тех, кто не может обороняться собственными людскими ресурсами". А против превосходных сил тоталитаризма, когда он набрасывается весь, - и никто не может защититься собственными ресурсами - никто; и например Япония совсем не имеет армии.
Нам говорят: "Нельзя защищать тех, у кого нет полной демократии". Вот это самое замечательное, это самая основная мелодия, которую я вижу в ваших газетах и слышу в выступлениях некоторых ваших политических деятелей. А кто в мире когда-нибудь на переднем крае тоталитаризма удержался с полной демократией? Вы - соединенная демократия мира, не удержались! Америка, Англия, Франция, Канада, Австралия вместе - не удержались! При первой опасности гитлеризма - протянули руку Сталину. Это называется удержаться в демократии? Нет! (апл.). (III, стр. 219. Разрядка Солженицына).
В этом отрывке присутствует констатация нескольких центральных и потому чрезвычайно напряженных политико-исторических парадоксов современности.
"Нельзя защищать тех, у кого не хватает воли к обороне" - Солженицын вроде бы и согласен с этим постулатом американской текущей политики, с этим общественным настроением. Но нам становится ясно, что это согласие мнимое, когда вышеозначенный квазипрагматический постулат приводится Солженицыным к его вероятному пределу - к неисключенной возможности на его основании когда-нибудь сдать тоталитаризму Западную Европу. Прочитайте программу английских лейбористов (1986), и вы ужаснетесь их готовности к сдаче. С другой стороны, Афганистан проявляет всенародную (не считая горстки коллаборационистов) волю к обороне, но как ничтожно мало ему помогают свободные страны. Во всяком случае, этот самооправдательный тезис ("нельзя защищать того...") в интерпретации Солженицына утрачивает свою кажущуюся неуязвимость. Он выглядит тем, чем он является на самом деле: отговоркой, а не истинным и оправданным побуждением.
"Нельзя защищать тех, что не может обороняться собственными людскими ресурсами", - Солженицын и вида не подает, что он согласен с этим услужливым доводом здравого, на первый взгляд, смысла. Он знает, что "против превосходных сил тоталитаризма, когда он набрасывается весь", никто на современной планете не защитится "собственными ресурсами". И США вряд ли защитятся, если предварительно сдадут всю планету. За этим его утверждением стоит не новая для него мысль, что каждый уступленный клочок земли, каждый потерянный регион мира приближают сражение к рубежам США. И во втором своем выступлении перед профсоюзными деятелями, в Нью-Йорке, он так и говорит:
"Я понимаю, я ощутил: вы устали. Вы устали, но ведь вам еще не достались подлинные страшные испытания XX века, которые перекатились над старым континентом. Вы устали, но не так, как устали мы, 60 лет лежим, придавленные к земле. Вы устали, но не устали коммунисты, которые имеют целью уничтожить вашу систему! Нисколько не устали. (апл.)
Я понимаю, сейчас самый неудачный момент приехать в эту страну и выступать вот с такими речами, как я. Но если бы был удачный момент, удобный, в моих выступлениях не было бы и нужды. (апл.) Вот именно потому, что момент самый неудачный, именно поэтому я пришел рассказать вам об опыте оттуда. Если бы наш опыт Востока сам к вам влился, мне не нужно было бы принимать эту несвойственную мне и нелюбимую мною роль оратора. Я писатель, я бы сидел и писал свои книги.
Но концентрируется мировое зло, ненавистное к человечеству. И оно полно решимости уничтожить ваш строй. Надо ли ждать, что оно ударит ломом в вашу границу и что американская молодежь должна будет умирать на границах вашего континента?" (I, стр. 247. Разрядка Солженицына).
