"Да, у нас - не сталинские времена. Сталин был слишком груб, слишком мясник: он не понимал, что для страха и покорности совсем не нужно так много крови, так много ужасов. А нужна всего только методичность.
Сейчас это с успехом понимают. Чтобы люди боялись сказать и дохнуть достаточно даже нескольких примеров удушения, но - методических, но неотвратных, но - до конца. Один такой пример - Петр Григоренко. Второй Владимир Буковский. Вот взяли - и не выпустим! Схватили - и до конца додушим, хоть от протестов разорвись весь мир! А ты, каждый маленький, понимай: раз этот жребий существует, он - и для тебя. Там кого-то отпустили в гости, кого-то вышибли, кого-то в ссылку, а как раз ты и можешь стать третьим (десятым) в страшном списке удушенных до конца.
И обеспечена покорность миллионов" (II, стр. 45. Курсив и разрядка Солженицына).
Я не уверена только в одном: что Сталин в его эпоху хватил лишку в терроре. В те времена меньшего недостаточно было бы для подавления и усмирения и крестьян, и рабочих, и интеллигенции и остатков других партий и классов, и церкви, и даже внутрипартийных оппозиционеров. Люди еще до конца не деклассировались ни функционально, ни психологически, их следовало довести до шока, вытоптать все надежды и претензии на суверенитет, уничтожить все социальные связи, не зависящие целиком от государства. Теперь, после многих уничтожительных операций, когда в обществе не осталось претендующих на авторитет сил, достаточно во много раз меньшего числа удушений, чтобы была "обеспечена покорность миллионов". Теперь это общество духовно и функционально поврежденное, плохо знающее свое дореволюционное прошлое, плохо представляющее себе жизнь других народов, но сохраняющее где-то в подсознании ужас перед волнами террора советских лет даже в эпохи послесталинских "оттепелей". Поэтому и хватает выборочных, но демонстративно жестоких репрессий для его обуздания(.
Солженицын начала 1974 года, уже издавший за границей "Архипелаг ГУЛаг" и, значит, выполнивший существенную часть свой миссии, известный всему миру, наладивший на какое-то время (несомненно, это прервалось бы, если бы его не изгнали, а заключили бы надолго под стражу) оперативную связь со свободным миром, декларирует свои взгляды с той степенью открытости и полноты, которых требует самый последовательный отказ ото лжи. Доведенный до своего логического конца, этот отказ, как мы уже отмечали, означает решение не только не лгать, но и жить по правде. В этом смысле характерно его письмо "Прокуратуре СССР в ответ на ее повторный вызов" от 11 февраля 1974 года. Писатель так говорит об этом письме: "...В первый раз (курсив Солженицына) выхожу на бой в свой полный рост и в свой полный голос" (III, стр. 407). Какая же для этого понадобилась подготовка, и внутренняя, и внешняя - по установке связей с читателями и со свободным миром, по достижению такого уровня слышимости, когда слова уже не падают в пустоту и человеку не угрожает самое страшное - бесплодная гибель в безвестности!
Вот как звучит этот "полный голос":
ПРОКУРАТУРЕ СОЮЗА ССР,
в ответ на ее повторный вызов
В обстановке непроходимого всеобщего беззакония, многолетне царящего в нашей стране (а лично ко мне - и 8-летней кампании клеветы и преследований), я отказываюсь признать законность вашего вызова и не явлюсь на допрос ни в какое государственное учреждение.
Прежде чем спрашивать закон с граждан, научитесь выполнять его сами. Освободите невинных из заключения. Накажите виновников массовых истреблений и ложных доносчиков. Накажите администраторов и спецотряды, производившие геноцид (высылку народов). Лишите сегодня местных и отраслевых сатрапов их беспредельной власти над гражданами, помыкания судами и психиатрами. Удовлетворите миллионы законных, но подавленных жалоб.
А.Солженицын
11 февраля 1974 г. (III, стр. 621. Выд. и курсив Солженицына).
Требования одного человека к могущественной державной инстанции, может быть, выглядели бы попыткой с негодными средствами, если бы не суровое достоинство тона и предельная точность формулировок, если бы не обретенный к тому времени Солженицыным мировой авторитет. Под этими требованиями подписались бы и демократичнейшие из правозащитников, и Сахаров, и любая национальная оппозиция. Совершенно ясно, что власть имущие не разрешат никому жить не по лжи, а по правде, пока сами не выполнят этих призывающих принципиально изменить ситуацию требований. И не менее ясно, что их выполнение властью было бы чудом, которое по сей день не совершилось, несмотря на всю горбачевскую демагогию.
Стержневая для Солженицына той поры идея немедленного, без оглядки на других людей, бескомпромиссного отказа сначала сотен, тысяч, а затем и миллионов людей ото лжи нашла свое самое полное, кульминационное выражение в воззвании "Жить не по лжи" (I, стр. 168-172). Датированное 12-м февраля 1974 года - днем ареста писателя, последнее, что было написано им на родине, это воззвание звучало в те дни как его завещание. В поминутном ожидании ареста, исхода которого предвидеть нельзя было, оно завещанием и являлось. Немедленно пущенное женой писателя в Самиздат и переданное ею иностранным корреспондентам, оно уже 14 февраля было опубликовано на Западе и вскоре передано по радио. Это не значит, что, по замыслу обращенное ко всем соотечественникам, оно распространилось достаточно широко. Круг читателей Самиздата и слушателей зарубежного русского радио был в СССР достаточно узок (сегодняшней его широты не знаю) и достаточно в массе своей конформичен для того, чтобы (за немногими исключениями) на немедленную нравственную революцию это обращение его не подвигло. О вероятной реакции на него миллионов, которые его не услышали, можно только догадаться. В миллионы его надо бы продолжать двигать поныне, как, впрочем, и в образованный слой: одних оно пробудит, других поддержит в уже наметившемся прозрении. Его вдохновенный нравственный максимализм, не изменив, вероятно, сразу поведения большинства, тем не менее подвигнул бы его на отличение правды ото лжи. Воззвание предопределило бы поиски многими соотечественниками писателя нравственной, достойной реакции на открывшуюся их взгляду ложь. Но никто сегодня к нему, насколько я могу судить, не возвращается. Между тем миллионы продолжают духовно формироваться во всеобъемлющей и всепроникающей лжи, не всегда ее видят, а к той, которую видят, привыкли и считают ее естественным ритуалом. Особенно теперь - в потоке "перестроечной" полуправды. Для миллионов она - сносная плата за терпимое существование, за относительную безопасность.
Солженицыным владеет очень острое чувство потребности в свободе и правде. Трагедия состоит в том, что у миллионов такой осознанной, отчетливой, неодолимой потребности в правде нет, а со сравнительно немногочисленной элитой, зрячей и жертвенной, режим пока что справляется. Остальная часть зрячих, не жертвуя своим относительным благополучием, довольствуется легкой фрондой (сейчас ее дозволяют), иносказанием и изощренным оппозиционным подтекстом (цензура зачастую игнорирует это), разговорами в своем кругу; лучшие - осторожным просветительством и распространением неподцензурной литературы, достаточно рискованными. По-видимому, все-таки от скомпрометированного отвратительными переворотчиками XX века сочетания открытой деятельности с работой, укрытой от глаз охранки, здесь не уйти. Иначе режим будет всегда успешно состригать своеобычные головы, поднявшиеся над конформистской толпой. Толпу же без конспирации не возвысить, числа инакомыслящих существенно не увеличить. Иллюзий же относительно здравого смысла "вождей", слабых и в пору письма к ним (сентябрь 1973 г.), Солженицын дня своего ареста уже не питает - хотя месяцем позже, в марте 1974 г., опубликует "Письмо вождям" в западной прессе - возможно, затем, чтобы показать своим западным читателям тщетность попыток диалога с "вождями".
В начале своего воззвания Солженицын говорит о "вождях":
"Возразят: но ведь действительно ничего не придумаешь! Нам закляпили рты, нас не слушают, не спрашивают. Как же заставить их послушать нас?
