Набитый хлопчатой бумагой тюфяк глубоко западал под его грузным телом. Пристяжное ожерелье было расстегнуто, обнажив на шее трудное биенье боевых жил.

Семен Годунов и Василий Шуйский стояли по правую и левую руку немца. Фидлер, бережно заголив больную ногу, осмотрел сустав.

- Недуг приключился от долгого сиденья и холодных питей, - важно сказал он. - Главная же болезнь государя - меланхолия, то есть кручина.

- Государю заботы на всяк день довольно, - со вздохом сказал Шуйский. - То гляди за рубеж: не было б какого умысла от поляков, да и в Москве гляди - не шептали б людишки невесть што.

Годунов медленно повернул к Шуйскому лицо и опустил веки. То было знаком самого страшного гнева. Шуйский попятился, заморгал и стал боком быстро выходить из палаты. Царь не открывал глаз, пока он не вышел вон.

На стольце у кровати лежала узкая, синего бархата подвязка. Застежки ее были позолочены и наведены чернью, а по самой ткани слова шиты ввязь серебром.

Немец покачал головой и сказал:

- Государю нельзя носить. Это мешает прохлажденью крови. Ноге вашего царского величества всегда должно быть легко.

- Жалован я королевой Елисаветой Англинской таким чином, - с усмешкой сказал Годунов, - а по чину тому носят в Англинской земле подвязки те сверху, на платье. И то у них за самую великую честь слывет...

Семен Годунов слушал насупясь. Борис говорил немцу:

- Ты бы, Кашпир, написал бы братьям своим в Кенигсберг и в Прагу, чтоб приехали в Москву послужить мне, кто чем умеет. А приехать и отъехать им будет вольно, без всякого задержанья. Ну, ступай с миром!..

Фидлер, уходя, подошел "к руке".

- Государь, - сказал Семен Годунов (у него были злые глаза и волчьи уши), - не гневайся, пошто над стариной глумиться изволишь?

- Невдомек - про што речь.

- Да царь-то Иван Елисавету всяко бранил, а ты ее почитаешь и подвязку поганую бережешь, на што русским людям и глядеть стыд!

- Боярин Семен Никитич! - весело сказал Борис. - Коришь ты меня напрасно, а надо бы тебе сперва сведать, а после корить. Да вот, смекни-ка... Сказывают - был у короля англинского стол. И как стали гости за стол садиться, женка одна обронила подвязку, - и ну о том шептаться люди. А король подвязку ту подобрал и, женке отдав, молвил: "Да посрамится, кто о том помыслил дурно. Отныне стану жаловать лучших моих людей подвязкою, и будет это для них - самая большая честь". И я то ж взял себе за обычай: не стыжусь того, што к делу пригодно, а людям моим зазорно... Боярин Семен Никитич!..

Царь сел на кровати. Взметнулось одеяло - травы и опахало по малиновой, желтой, зеленой "земле".

- Один Борис, как перст. Сын мой молод, знает лишь соколиной охотой свое сердце тешить. Куда ни гляну - словно кто рогатиною в грудь толкает... Романовых с Бельским услал, да боярство все шепчет против меня.

- Это ты, государь, зря. За боярами я сыск веду неоплошно, а Романов Федор Никитич, бают, вовсе духом пал.

- Один я, один... - Борис трудно покачал головою. - Великая надобна сила, чтобы землю соблюсти. Дворяне мои обедняли, а холопы бегут на Дон и Волгу. Дворян облегчишь - бояр обидишь, не знаю, кому и норовить-то нынче... А простому народу моя хлеб-соль - все корочки. С того и молвят: "Царство Москва - мужикам тоска..."

- Государь! - сказал Семен Годунов. - Еще не знаешь: под Москвою много воров собралось. С голодных мест, с Комаринщины, пришел с силою Хлопок-Косолап. А идут с огненным боем, живы в руки не даются, по клетям грабят да на дорогах людей побивают...

- Басманова со стрельцами пошли, - сказал Борис. - Давно думал я: заворует Северская земля*... С голоду ведь... Да, смутно стало, Семен Никитич... Побил хлеб мороз, а меня корят: "Пошто зиму сотворил?.." Вот што, боярин, вели: на Воскресенском мосту лавки строили б да у звонницы Петрока столп кончали б. Все будет чем людям кормиться... А в приказах дел не волочить, посулов ни с кого не брать, за тем смотри зорко... Да сядь, боярин, возьми перо, указ напишешь:

"Великий государь, царь и великий князь Борис Федорович... и

сын его... царевич князь Федор Борисович... велели крестьянам давать

выход".

_______________

* С е в е р с к а я з е м л я, Северщина, или Северская Украина, так назывались в XVII веке земли на юг от Москвы, лежавшие вокруг городов Чернигова, Новгород-Северска, Орла, Курска, Тулы. Курско-Орловский край именовался также Комаринщиной, а крестьяне этого края назывались "комаричане" и "севрюки".

Боярин записал.

- То - к смуте, - сказал он, не глядя на царя.

2

Попы бранились у Фролова моста.

Сказочники, певавшие про стару старину, про Велик Новгород, приумолкли.

Всюду толковали о кончине мира. Странники, шедшие "ко святым местам", говорили, крестясь:

- Взыграл в море кит-рыба и хотел потопить Соловецкий монастырь...

- Седни видели: огненные сражались в небесах полчища...

- Два молодых месяца стояли над Московским Кремлем...

В толпу клином врезались пестро одетые всадники. В воротах мелькнули чалмы и халаты. Народ повалил вслед за ними. С высоты тягучей медной капелью падал размеренный звон.

Царь осматривал новую колокольню: над звонницей Петрока столпом высился Иван. Бояре стояли, задрав головы. Один из них, Афанасьев, вел в стороне беседу с иноземцем Ричардом Ли, весной прибывшим из Лондона. Англичанин говорил:

- Получил я вести. Посла вашего Микулина приняли у нас с великою честью. Видел он рыцарские игры и театр и остался весьма доволен. Особливо утешил его наш славный лицедей Шекспэр. На приеме Микулин один сидел, а прочие лорды не садились. Королева славила вашего государя и стоя пила здоровье Борисово...

- Добро, Личард, - сказал боярин, чуть улыбнувшись, - и государь вас пожаловал - вольный торг вам дал...

Недалеко от звонницы были штофные палаты Марка Чинопи, вызванного при Федоре из Италии для тканья парчи. Чинопи стоял в толпе своих подмастерьев, ища кого-то глазами. К Ивану Великому подходили люди в чалмах и халатах - персидские гости, прибывшие ко двору два дня назад.

Среди них был венецианец, выкупленный у московского купца Урух-беком. Франческо не удалось уехать с посольством: он заболел и остался в Астрахани. Поджидая караван, прожил он около года у выкупившего его земляка, Антонио Ферано. В Москву итальянец прибыл вольным. Чинопи взялся представить его царю...