Староста сыто рыгнул и утер рот ладонью. Потом отряхнул крошки, запутавшиеся в бороде, и довольно вздохнул.

— Хорошая у тебя каша.

Мать робко улыбнулась.

— Хорошая каша, — повторил староста, снова вздыхая. Было заметно, что он совсем не хочет вставать из-за стола.

— Может, еще? — предложила мать.

Староста грустно погладил себя по животу.

— М-да. То есть нет, — остановил он метнувшуюся было к печке женщину. — Довольно. Но я разрешаю тебе принести завтра в мой дом горшок каши. И побольше.

Крошка Енот, привлеченный аппетитным запахом, пушистым шариком мягко соскочил с печки и, внимательно принюхиваясь, начал подкрадываться к валявшимся под столом комочкам — староста ел неаккуратно. Когда он, стелясь по полу, подполз совсем близко, староста, следивший за ним из-под полуопущенных век, метко пнул Крошку в бок. Тот, обиженно взвизгнув, стремительно вылетел в открытое окно и, жалобно тявкая, нырнул в кусты.

Староста обрадованно ухнул.

— Как я его?!

— Так ведь…

— Хватит! — мясистая ладонь с треском легла на стол. — Хватит! Если я позволяю тебе кормить себя, это еще не значит, что я буду покрывать твоего сынка. Думаешь, я не знаю?!

— Что с ним?

— Это значит, тебя надо спрашивать! Что, видишь ли! Кто давеча хвастал, что видит… — Староста беспомощно пошевелил короткими толстыми пальцами, напрягся, наморщил лоб, жарко засопел. — А! Эти самые… звезды.

— Что? — переспросила мать.

— Вот и я говорю: что? Какие такие звезды?

Мать покачала головой.

— Никогда не слыхала этого слова.

— «Не слыхала…» — сварливо передразнил староста. — Ты не слыхала, я не слыхал, никто не слыхал… Вот только из Города ко мне гонец прискакал, значит. Требуют твоего сына в Город. Ну, а что тама будет — не мне говорить, сама знаешь. А как не захочет — стражников пришлют, тогда всем плохо будет.

— Но за что?

Староста презрительно выпятил губу.

— Молчи. Сказано — значит, исполнить.

Он встал, с хрустом потянулся и важно огладил бороду, которой очень гордился. Еще раз вздохнул.

— Вкусно. Скоро, значит, еще раз загляну. Я, конечно, не сказал ничего, ни про слова запретные, ни про то, что по ночам шляется… Не нужны лишние напасти на деревню. Но сыну ты так и передай: велено ему завтра же собираться и отправляться в Город без промедления. Чтоб послезавтра был в Магистрате. И никаких! А то я ему! — Староста помахал увесистым кулаком.

Потом повернулся и, тяжело ступая, направился к двери. Уже открыв ее, остановился и напомнил:

— Принеси, значит, горшок побольше. И чтобы горячая была. Я ведь того… молчал.

Когда староста ушел, мать долго сидела неподвижно, глядя на захлопнувшуюся дверь. Потом решительно встала и, высунувшись из окна, позвала:

— Крошка! Крошка!

В кустах, подступавших к самому дому, что-то пискнуло, завозилось.

— Иди сюда, Крошка, его больше нет.

Крошка Енот тявкнул, выглянул из зарослей, но выходить не рисковал.

— Давай-давай, трусишка!

Он презрительно фыркнул, показывая, что ничегошеньки-то не боится, ленивой трусцой, вразвалочку подошел к окну, одним прыжком махнул на подоконник и уселся, расчесывая шикарные черно-белые бакенбарды. Он просто забыл что-то в лесу, а вот сейчас сбегал и вернулся.

— Ладно, будет хорохориться. Староста плохой человек, но пока я ничего не могу сделать… — Крошка Енот поднялся на задние лапы, уперся передними ей в плечи и лизнул прямо в нос. — Ну-ну, прекрати, не маленький, — незлобливо отмахнулась она, потрепав его по загривку. — Ты знаешь, где Тайлон?

Крошка Енот утвердительно пискнул.

— Сможешь найти?

Снова согласие.

— Тогда беги и приведи. Немедленно приведи.

Крошка еще раз тявкнул и, задрав хвост, слетел с подоконника, только ветки кустов чуть шевельнулись, смыкаясь за ним. Мать покачала головой, задула плошку и села у окна, вглядываясь в вязкую, непроницаемую черноту леса.

Наверху было прохладно. Легкий ночной ветерок, который не мог пробраться внизу, путался в подлеске, здесь, пробегая по вершинам, начинал даже посвистывать. Он цеплялся за ветки и довольно шуршал листвой, когда удавалось раскачать какое-нибудь молодое деревце. Однако кряжистый старый дуб, серо-зеленый от возраста, покрытый неровными белесоватыми пятнами лишайников и такой толстый, что любая из его ветвей казалась настоящим деревом, сонно и презрительно поглядывал на беготню не в меру расшалившегося мальчишки. Лишь изредка, нехотя, он встряхивал двумя-тремя листьями на самой вершине и снова погружался в дремоту. Тайлон, удобно устроившийся в развилке двух исполинских ветвей, совсем не чувствовал ветра. Только влажная ночная прохлада заползала под меховую куртку, заставляя нервно ежиться. Зябко передернув плечами, Тайлон поплотнее запахивал воротник и не двигался с места. Он ждал.

Небо, чуть окрашенное на самом горизонте слабыми отсветами уходящего заката в мутно-багровые тона, стремительно темнело, в то же время приобретая какую-то особенную прозрачность. Волокнистый сумрак, сквозь который нельзя было ничего увидеть, исчезал, стираемый взмахами невидимой руки, уступал место завораживающей, манящей черно-синей хрустальной бездне… Тайлону казалось, что перед ним открылся вдруг огромный колодец с кристально-чистой водой. Но он ждал другого.

По небу словно прокатилась невидимая волна, гонимая ветром. Не этим слабым ветерком, а мощным шквалом, летящим где-то высоко-высоко… Тайлон смахнул выступившие на покрасневших от напряжения глазах слезы.

Вот оно.

Прямо над ним в недостижимой дали вспыхнул крошечный золотистый светлячок. Сначала робко, едва заметно, а потом все увереннее и ровнее сиял он, наливаясь радостным теплым светом. Он был похож на маленькое солнышко.

Вслед за ним загорелся другой, своим холодным серебристо-голубым блеском напоминавший крошечную льдинку. Тайлон обрадованно улыбнулся. Эти два огонька каждый день вспыхивали первыми, и он уже твердо знал, где именно появятся Крупинка Солнца и Далекая Льдинка — так он прозвал огоньки.

А потом одна за другой на небо высыпали мириады блестящих искорок. Они были самые разные: большие и маленькие, яркие и тусклые, пронзительно-белые, тепло-желтые, тревожно-красные, успокоительно-зеленоватые, разные… Тайлону никогда не надоедало любоваться ими. Каждый раз пестрая светящаяся мозаика складывалась в новый узор, напоминавший вчерашний, но уже чуть-чуть другой, ни разу не повторившийся. Огоньки как будто играли с ним в прятки — недавно я был там, а сейчас попробуй отыщи. И Тайлон искал, радуясь, когда удавалось обнаружить спрятавшегося хитреца, и огорчаясь, когда огонек пропадал.

Плохо было лишь то, что не с кем поделиться этой красотой. Когда он попытался рассказать о ночных картинах Хомеру, тот посмотрел на него непонимающими глазами и сказал, что много раз выходил ночью по нужде, но никогда не замечал ничего подобного. А на следующий день, запинаясь и краснея, сообщил, что родители запрещают ему дружить с Тайлоном и лучше будет, если Тайлон перестанет приходить к ним.

Мама тоже ничего не поняла, только перепугалась страшно и потребовала, чтобы Тайлон никому не рассказывал о том, что видел. И добавила, что ему это просто кажется, что ничего этого нет, что это ночные духи шутят. И вообще — пшеничные деревья уже зацветают, надо собрать червеца, иначе ничего не уродится. Словом, на следующую ночь Тайлон спал как убитый.

Но он чувствовал, что мама чего-то недоговаривает, что-то скрывает. И спустя несколько дней снова тайком выскочил ночью в окно. Мама даже хотела его выпороть, но только вздохнула. И Тайлон продолжал убегать. Она лишь взяла с него слово, что он будет молчать. А что, ему самому, что ли, нужно, чтобы его за сумасшедшего считали? С тех пор он спокойно приходил к старому дубу, где облюбовал место, чтобы смотреть на небесные огоньки. Мама однажды назвала их… Как же… Как она тогда сказала?.. Звезды. Хорошее слово. Звезды. Звез-ды. Оно кажется таким же маленьким и лучистым, как сами небесные огоньки. Попробуйте, повторите. Звез-ды. Слово колючим шариком прокатится по языку и, звеня, упадет наружу.