— Придется связаться с информационным центром… — вслух рассуждала Пифия. — Так и есть… Вот результаты анализа: силы, действовавшие в данной ситуации, разошлись. Контакта нет — конфликт исчерпан.
— Конфликт исчерпан! Милая Пифия! — Никифор даже подпрыгнул от радости. — Ты меня спасла! Никакого конфликта, силы разошлись! Это ведь просто блестяще! Слушай, а этика, мораль?
— Это абстракции, не поддающиеся учету.
— Гм, если бы так… Ну ладно, спасибо. Пифия. — Никифор протянул руку к выключателю, но из репродуктора донеслось:
— Не надо, я выключусь сама.
— Хочешь поговорить?
— Да.
Никифор устроился в кресле поудобнее и приготовился слушать. В конце концов, спешить ему было некуда.
— Вы, люди, — странные системы, — начала Пифия. — Может быть, вследствие асимметричности вы пытаетесь проявить себя не только в своем физическом измерении, а еще и устремляетесь в какой-то выдуманный, призрачный мир. Это я считаю несовершенством конструкции, просчетом природы.
— Наоборот, Пифия, в этом глубокая мудрость. Возможность роста сознания, развития…
— Но ведь мое сознание тоже развивается, а я остаюсь при этом на реальной почве.
— Знание и сознание — это разные вещи… Твои знания пополняются, Пифия, увеличивается объем памяти. А у нас… Человеческая жизнь, Пифия, — такой феномен…
Никифор умолк, склонив голову, и Пифия некоторое время тоже молчала. Наконец напомнила:
— Так что же такое — человеческая жизнь?
— Один мой друг, тонкая поэтическая натура, считает так: жизнь — это загадка, облаченная в тайну.
— В этих словах нет никакой информации.
— Наоборот, Пифия, эта фраза содержит бездну информации! Столько же, сколько древнее изречение: «Я знаю то, что я ничего не знаю».
— Подобные изречения только подтверждают относительность уровня познания.
— Эх, Пифия! Ты лучше скажи: почему я ее люблю? Ну почему?
— Это таинство, облаченное в загадку… — иронически произнесла Пифия и выключилась.
Успокоив Клару и вежливо посочувствовав ей, соседи разъехались, и на вилле снова воцарилась тишина. Девушка вошла в голубую комнату и устало опустилась на диван. Провела ладонями по лицу, вздохнула и легла, положив руки под голову. Ну и денек! И что с ним случилось, с этим Ником? Такой был застенчивый, такой скромный и вдруг… Атавизм, психологический атавизм! Кларе было стыдно за него и больно, и в глубине души пробивался ручеек жалости. Они встретились в горном пансионате в Крыму. Там и Вера была. Они познакомились возле мраморной беседки, он что-то рассказывал, все смеялись. Потом уговорил побывать в Дельфиний и чем-то так задобрил одного дельфина, что тот высунулся из воды и пропищал: «Вы уд-ив-вительные экземпляры!» «Хорошо, хоть дельфины говорят нам комплименты!» — смеялась Вера. Никифор провел тогда с нами все каникулы. А этим летом явился сюда. Как снег на голову… Пожалуй, пора возвращаться в свою Антарктиду, наотдыхалась, хватит…
Клара смотрела в потолок, стараясь не думать о Никифоре, но не могла. Бешеный взгляд, лицо перекошено, пальцы — как когти.
— Дайте музыку, — прошептала она. — Симфонию покоя…
И комната заполнилась тихими, прозрачными звуками. Клара закрыла глаза, предаваясь этим чарующим волнам. Пусть несут ее, пусть укачивают, только бы забыть этот кошмарный день. Начинает скрипка, ведет тоненько-тоненько волшебную шелковистую паутину. За нею — виолончель: стелется под ветром трава. Потом отзывается арфа: полевые колокольчики роняют лепестки, ветер подхватывает их, поднимает в воздух, и метет метелица, легкая, нежная… И вот уже поет все кругом, звенит и вызванивает: голубые реки, темные леса, розоватые облака. Клара не ощущает тела, словно соткана она из лучей, из неуловимой дымки, и летит, порхает над музыкой, как тень. Летит и тонет, летит и утопает в океане света.
И откуда-то из дальней дали долетает до нее приглушенный голос:
— Клара, Клара…
Так это ведь мама, мама ее зовет!
— Кларочка, доченька, ты меня слышишь?
— Слышу, мамочка, слышу!
— Плохо тебе?
— Ой, нет же, нет, мамочка, мне хорошо!
— Открой глаза!
Клара смотрит и видит мать — ласковая улыбка в глазах, седая прядь над левым ухом. Мама протягивает к ней руки, но дотронуться не может. Клара поднимается, говорит пенатам:
— Спасибо за музыку.
Симфония постепенно утихает… утихает… и — замерла…
— Я давно смотрю, как ты спишь, — говорит мама. — Отдохнула?
— Да. Эта музыка, мама, завораживает.
— Ты долго еще будешь здесь? Не заедешь ли к нам?
— Обязательно. Побуду с вами недельки две перед Антарктидой.
— Отец по тебе соскучился.
— И я по нему тоже. Как там ваш заповедник?
— Все хорошо. Такие бизоны…
Кларе было приятно разговаривать с матерью, смотреть в ее прищуренные глаза (для передачи изображения она должна была ярко освещать себя), слышать ее ласковый голос. Мама расспрашивала обо всем, о чем угодно, а о сегодняшнем событии ни слова. Солнышко, а не мама!
— Ой, мамочка, глаза у тебя заболят, хватит. Спасибо, родная, до встречи!
— Будь здорова, доченька!
Изображение потонуло в темноте и исчезло. Клара вскочила, потянулась, выгибая руки и плечи. Спросила:
— Бассейн готов?
— Да, — ответил динамик. — Какую дать температуру?
— Дайте… — Клара по-детски прикусила губу. — Дайте шестнадцать.
— Пожалуйста.
Ах, этот бассейн! И что он только делает с человеком!
— Послушай, да тебя ведь не узнать…. - говорит Вера, поглядывая на подругу блестящими миндалевидными глазами. Если бы ты жила в двадцатом столетии, была бы… Постой, как они говорили? Ага, кинозвездой. Или у тебя все еще не прошло возбуждение после того инцидента?
— Не надо об этом, Вера.
— Почему? — В голосе подруги прозвучало искреннее удивление. — Я не считаю, что поступок Никифора причинил тебе моральный ущерб. Это же любовь, Клара!
— Дикость, а не любовь.
Они сидели, точнее, полулежали на диванах верхней террасы.
— Эх, Клара, Клара… Как часто человек сам уходит от своего счастья! Недавно мы реставрировали старый киношный примитив: две девушки влюбляются в одного юношу…
— Сейчас не то время, — сказала Клара.
— А что мы знаем о том времени? — сказала Вера, задумчиво глядя в черные сумерки.
Плыли перед ее взглядом и тени, и серп луны, и алая заря. Вспомнились стихи поэтов двадцатого века о любви.
Продолжая рассказ о реставрированном фильме, Вера все вздыхала, выражая симпатии к далекой и невозвратимой поре бурных человеческих чувств. Подруги разговаривали, не включая света. Густой вечерний сумрак импонировал беседе, придавал ей интимную задушевность. Время от времени девушки замолкали, думая о своем.
Электронный голос нарушил молчание:
— Никифор Ярковой просит разрешения сказать несколько слов.
Клара растерялась, замахала руками, словно пенаты могли увидеть ее жесты.
— Нет-нет! Это невозможно!
Подруга настороженно встала, решительно произнесла:
— Скажите, с ним хочет поговорить Вера. Соедините с розовым залом, я сейчас спущусь.
И она быстрым шагом направилась к лифту, а Клара вышла на балюстраду и бездумно смотрела в ночную мглу. Все в голове у нее смешалось. Она попыталась упорядочить свои мысли, но не смогла. Это ведь только подумать: после всего, что было, он хочет «сказать несколько слов»! Клару передернуло.
Вернулась Вера. Клара не спросила ее, какой был разговор. Вера сказала:
— Он тебя любит, слышишь? Очень любит!
«Что со мной происходит? — думал Никифор, бродя по саду перед началом заседания „Калейдоскопа“. — Воспринимаю мир по-иному… Нервы оголились, что ли?» Его как бы переполняло радостью и воодушевлением. И зеленое пламя травы, и деревья, устремившие свои ветви в прозрачное небо, и птицы, и солнце, уже зазолотившееся в молоке тумана, — все стало каким-то созвучным, понятным, близким. Все излучает красоту, мир утопает в красоте, и душа ощущает ее, потому что настроена на ту же волну.
