Через некоторое время прилетело еще пять «букашек», каждая держала в лапах по танку. Грохотанье моторов дробило, резало, комкало сияние погожего дня, и облачка синего дыма казались особенно едкими на фоне мелочно-белого неба.

Фаусто Лабан ходил, довольно потирая руки, — подтянутый и строгий: транспортеры рьяно вышвыривали из раскопа землю, охрана прибыла, все в порядке!

Туо же был крайне удивлен, даже растерян. Молча наблюдал, как люди, одетые в одинаковую одежду, подчинялись приказам таких же людей, только с другими погонами, действовали как автоматы, живые, совершенные автоматы.

— Что все это значит? — с трудом сдерживая раздражение, спросил у Лабана.

— Дорогой Туо, мы живем в беспокойное время… Да и вообще как только слух об Археоскрипте просочится в Европу, сюда ринется столько любопытных, что и работать нам не дадут. Вот я и принял меры предосторожности. Я вас понимаю, на Филии нет государств, нет армий, и это мое предостережение может показаться вам странным. Но это не так. Вы ведь хорошо знаете — в Археоскрипте есть чрезвычайно важные вещи, это ведь не просто археологическая находка. И мы обязаны, мы должны принять меры для его сохранения.

— Я просил созвать сюда ученых всего мира, общественных деятелей. Вскрыть Археоскрипт перед лицом всего человечества — разве это не наивернейшая гарантия безопасности?

— Ведомство, которое финансирует нашу экспедицию, считает, что преждевременно демонстрировать находку не в интересах государства. Сначала необходимо ознакомиться самим, разобраться во всех материалах, классифицировать и расшифровать научные и технические записи, а потом уже…

— А вы не думаете, что я, руководитель экспедиции, могу отстранить вас от работы?

— Я не советовал бы вам действовать таким образом, улыбнулся Лабан. — До сих пор были у нас с вами хорошие отношения и контакты, и я надеюсь, мы их еще больше укрепим. Вы ведь ученый, дорогой Туо, и к чему вам обращать внимание на то, что науки не касается? На ваш счет в швейцарском банке регулярно перечисляются солидные суммы, по окончании экспедиции вы станете миллионером. Так давайте же заниматься исключительно наукой!

Туо не ответил, и Лабан, окинув взглядом выемку, продолжал:

— Хотя, по вашему мнению, охрана и не нужна, но, согласитесь, и вреда от нее нет никакого. Военные не мешают нам работать. Напротив, в случае необходимости могут еще и помочь.

— И вы считаете, что нет ничего аморального в том, что одно государство присваивает принадлежащее всему человечеству?

Фаусто Лабан пожал плечами:

— О какой морали вы говорите?

— О самой обыкновенной человеческой морали.

— Честно говоря, я не знаю, существует ли какая-нибудь всеобщая, универсальная мораль. Это понятие расплывчатое, и возможны интерпретации различные. Я, например, считаю моральным все, что полезно моей стране.

— А конкретнее — ведомству, которое вам платит?

Фаусто Лабан криво усмехнулся:

— Ох уж этот сарказм! В конце концов, дорогой коллега, я не философ и никакой не теоретик. Я человек дела. Сейчас меня беспокоит одно: как мы вскроем этот пирамидальный куб? Будем его расчленять на части или каким-то другим способом?

Туо молчал, что-то про себя обдумывая, затем окинул взглядом лагерь, высокий земляной вал над раскопом, геликоптеры и грузовики. Вздохнул:

— Когда полностью откопаем, тогда и решим. Необходимо сначала осмотреть.

— Хорошо, — согласился Лабан, — так и сделаем.

Он пошел к выемке.

Туо побрел к Анитиной палатке, опустив плечи, словно лежал на них тяжелый груз.

— Ох, если бы ты знал, какой мне сон приснился! — Анита протянула к нему теплые руки. Он поцеловал их, и лицо его немного прояснилось. — Ты почему грустный? — Анита заглянула в его глаза. — Перестань, слышишь? Перестань грустить. Я ведь с тобой!

Она гладила его, тормошила, шутила так весело, так подетски, что в конце концов он все-таки улыбнулся:

— Ах ты моя звездочка!

Прошла неделя, пока откопали гигантский тетрагексаэдр он стоял в глубоком котловане, выставив во все стороны по четырехгранной пирамиде. Солдатам напоминал он металлический противотанковый еж; Фаусто Лабан, глядя на него, думал о пирамидах фараонов; Туо пытался понять: почему древние избрали для бункера такую форму, а не что-нибудь вроде шара? Анита и Марта смотрели на бункер, как на какой-то театральный макет; художник механически, но достаточно ловко переносил грани на бумагу и… думал о Марте, а кинооператору, который старательно фиксировал все на пленку, как и его предшественнику, не давал покоя все тот же бриллиант.

Все, кроме часовых, столпились на земляном валу, жадно и пристально ощупывая взглядами грани. Из раскопа с натужным ревом выбрался экскаватор, и теперь там не было ничего, кроме ощетинившегося пирамидами куба. Долгими тысячелетиями носила его Земля в своей груди, а теперь вот возвращала людям. Осколок далекого прошлого, такого далекого, что и представить себе трудно.

Когда дым мотора рассеялся, в раскоп спустились Туо в белом шлеме и легком сером костюме и Лабан в кожаных шортах. Туо шагал широко, оставляя глубокие следы в свежем грунте, Лабан немного отставал, хотя довольно живо семенил своими волосатыми ногами.

Солнце только еще начинало подниматься вверх, и нижняя часть бункера оставалась в тени, зато верхняя пирамида купалась в лучах, отбрасывая серебряные блики.

Обойдя вокруг, Туо остановился в тени. И сразу же ударил туда свет прожектора.

— Ну что там? — спросил запыхавшийся Лабан.

— Там вон виднеется надпись. — Туо показал рукой вверх. Нужен подъемник.

Лабан позвал водителя, стоявшего в толпе, и тот через несколько минут уже спускался в выемку, сидя за рулем своего ярко раскрашенного грузоподъемника. Развернулся и встал там, где ему указал Туо. Ажурная стрела переломилась в шарнирах и опустила к земле металлический короб. Туо, не открывая дверцы, перешагнул через борт и махнул рукой. Заурчал мотор, и короб поплыл вверх. На высоте метров в пять Туо снова сделал знак, и стрела застыла, затем подала короб вплотную к верхней пирамиде. Мотор замолк. Туо некоторое время молча вглядывался в строку, выбитую у самого основания пирамиды.

— Что там написано? — не выдержал Лабан. Он стоял внизу, упершись руками в бока и задрав голову. — Разберете?

— Уже разобрал! Написано вот что: «Если вы еще не забыли родного языка, произнесите одно слово, обозначающее наивысшее ваше пристрастие».

Со всех сторон раздались голоса:

— Богатство!

— Бой!

— Прибыль!

— Выпивка!

— Наркотики!

— Жизнь!

— Рулетка!

Лабан поднял руку и, когда все умолкли, сказал:

— Ненависть — вот самая сильная страсть!

Склонив голову к выбитой строке, Туо перевел:

— Невгоста.

Но ничего не произошло. Археоскрипт молчал.

— Не то слово, — бросил Туо вниз, Лабану. — А ну-ка ты, Анита, скажи!

Анита откликнулась, но не сразу.

— Любовь! — выкрикнула она наконец, тряхнув головой. Все засмеялись. — Любовь! — повторила она.

Она стояла рядом с Мартой, закрываясь ладонью от солнца.

Ее фигурку Туо угадал бы в тысячной толпе — такая она была для него близкая, родная, созвучная его душе. И какое же слово она произнесла!

— Сольви, — промолвил Туо над выбитой строкой. И так же, как Анита, повторил: — Сольви.

Выпрямился и ждал, не отводя глаз, пристально глядя на серебристый металл бункера. Ждал со страхом и надеждой. Так же, наверно, ждали и все. Стихли разговоры, только кто-то кашлянул негромко. И вдруг послышалась музыка. Сперва просочилась тоненькая струйка, крохотный родничок, но с каждым мгновеньем он набирал силу и крепчал, и вот уже звуки незнакомой мелодии до краев наполнили раскоп и полетели, полетели над пустыней. Это была нежная, виртуозная песня, и все слушали как зачарованные.

Вдруг кто-то закричал:

— Раскрывается! Раскрывается!