CXXVII А тут же и Амурово шептанъе: «Что мне Диана? Не боюсь ее. Раз увенчать бы страстное желанье — Век было б сердце счастливо мое. И кончится пускай существованье, — Я бога восхвалю за бытие. Но за нее крушился б я душою: Из-за меня ей смерть была бы злою». CXXVIII Одно другим сменяя рассужденья, Здесь Африко немало пребывал, Не в силах разрешить свои сомненья, — Амур его, лелея, обольщал. И наконец-то, ради сожаленья К отцу, что крепко дома тосковал, Идти домой решил он поневоле И в путь пустился, полн великой боли. CXXIX Так возвращался Африко, тоскуя, И, что ни шаг, оглядывался он, Стоял и слушал, мысль одну милуя: «Не Мензола ль? — вздыхая. — Истомлен, Что за глупец, что за тоску несу я Бессменную, всего теперь лишен! Ты здесь осталась, Мензола», — взывая, Метанья длил он без конца и края. СХХХ Но речь о том, как он один метался При каждом легком шелесте листка Взад и вперед, и снова возвращался, И снова шел, была б не коротка. Каким страданьем в сердце он терзался, Поймет ведь каждый, — какова тоска Пути возвратного! Сказать короче, Домой с тоски едва дошел он к ночи. CXXXI Вот наконец в своей каморке малой, Родителями не замечен, он На узкую постель упал усталый И чует — уж у сердца Купидон, Стрелой его сразивший многожалой, — И жадно жаждет он его полон, В тоске простившись с радостью земною, Вдруг сокрушить хоть смертною ценою. CXXXII И Африко, простертый на постели, Вздыхая тяжело, лежит ничком. Уколы шпор любовных так горели, И трижды он вскричал в жару таком: «Увы! Увы!» — что вопли долетели До слуха матери. Вскочив, бегом Она наружу в садик устремилась, Расслышала его и возвратилась. CXXXIII И сына милого воскликновенья Узнавши, в комнатку к нему спешит; Сама вся не своя от изумленья, Вдруг видит — он, простерт, ничком лежит. И обняла, и шепчет утешенья, А голос обрывается, дрожит: «Скажи, сыночек, что тебе так больно? Чем душенька твоя так недовольна? CXXXIV Скажи скорей, сыночек ты мой милый, Где у тебя болит, любимый мой? Дай полечу. Я рада всею силой Тебе помочь. Ведь снимет как рукой. Да повернись, мой голубь сизокрылый, Мне молви хоть словечко, мой родной! Своей я грудью ведь тебя вскормила, Под сердцем девять месяцев носила». CXXXV Услышал Африко — к нему прокралась Мать нежная, и рассердился он: Как бы о чем она не догадалась! Но он в любви лукавству научен — И отговорка в мыслях уж слагалась; Подняв лицо — заплакан, истомлен, — Он молвил: «Матушка, я торопился С утра домой, упал и весь разбился. CXXXVI Я поднялся, но с болью небывалой В боку, — и вот едва добрел домой, Настолько ослабелый и усталый, Что уж едва владел самим собой, Бессилен, словно снег на солнце талый, И лег в постель, чтоб дать себе покой, И, кажется, теперь полегче стало, Потише боль, что так меня терзала. CXXXVII И если любишь ты меня немного, Скорей отсюда, матушка, уйди. Не огорчайся этим, ради бога: Мне говорить — такая боль в груди! Иначе не пройдет моя тревога; Послушайся, больному угоди, Ступай к себе, мне говорить не надо: Ведь это для меня опасней яда». CXXXVIII Он замолчал и, тяжело вздыхая, Склонился на подушку головой. Такие речи слыша, мать седая Задумалась, пошла, сама с собой Безмолвно и любовно рассуждая: «Должно быть, как он слышит голос свой, Так болью звук в груди и отдается, — И словно бы она на части рвется». CXXXIX И вышла из каморки, где в томленье Метался сын и горестно стонал. Почувствовав свое уединенье, Он от любви еще сильней страдал, И груди непривычное мученье Все возрастало, пламень сожигал Все яростней; взывал он: «Почему же Любовь, что миг, терзает больше, хуже?! CXL Я чувствую, что весь внутри сгораю Любовным пламенем: я слышу-грудь И сердце жжет он с краю и до краю; Себе помочь не властный как-нибудь, Беспомощный, бессильный, замираю. И лишь одна могла б в меня вдохнуть, Чуть пожелай, мир и забвенье боли И сделать все со мной, что ей по воле. |
