- Ладно, перерыв. Пора идти. Спокойной ночи. Но к этому мы еше вернемся. Тема интеересная...
Глава 3
Исторический роман
Сочинял я понемногу,
Пробиваясь, как в туман,
От пролога к эпилогу.
Б.Окуджава
Тема интересная. Олег на радостях даже бритвенное лезвие сменил. Пока, правда, ему представилось - и то только смутно место действия и пара самых общих черт героев. Он прикинул уже их первую беседу, но она скорее походила на философские диалоги Спинозы, чем на повесть. Скорее всего, споров вообще никаких не надо - один голый сюжет, и все. Мешало то, что тема обязывала к знанию деталей быта двухтысячелетней давности, а где же их взять? Да сами личность и учение Христа... хорошо, допустим, со времен юности они могли еще сто раз измениться, хотя лет двадцать в те века - не такая уж и юность... Все это оставалось в сознании Кошерского смутным. Зато ясно, как уже напечатанные, видел он критические отзывы: "самоплагиат", "перепевы Булгакова" (почему-то образ Иисуса ассоциируется у критиков всегда не с Евангелиями, не с Леонидом Андреевым, не с Ренаном и Ллойдом Вебером, а только и именно с Булгаковым), "чужое амплуа"... Олег уже почувствовал в груди жжение ненависти к будущим авторам этих будущих пасквилей. Но ничто не могло омрачить его удовольствия, стоило Кошерскому представить, как будет воспринята добропорядочными христианами, особенно новообращенными, первая же фраза, с которой войдет в роман его Иисус: "Истинно, истинно говорю тебе, базар на том берегу гораздо дешевле..."
Если бы мысли занимали время, Кошерский додумывал бы все это в автобусе. Но идеи похожи на землетрясение; первый толчок застал писателя в ванной, второй - на кухне, во время завтрака, вслед за третьим по прогнозам метеорологов могло начаться вулканическое извержение словесной лавы. Этот последний толчок настиг Олега уже открывающим выходную дверь квартиры. Он неожиданно замер, произнес громко - на всю лестницу разнеслось:
- Да ну их к черту! - не ту самую фразу, с которой, видимо, стоило приниматься за работу над романом об Иисусе Христе, и, с силой хлопнув дверью, вернулся к письменному (он же и обеденный) столу. За ним, не поднимая головы, Кошерский просидел до того самого момента, пока его не оторвал телефон. Звонил Саня Фришберг (вот ведь вспомни о дураке, он и появится: только утром же о нем подумал!), просил разрешения зайти.
- Очень здорово! Жду с нетерпением и ставлю кофе, неохотно сдружелюбничал Олег. Не то чтобы его огорчало, что Саня отвлекает его от работы, но, Боже мой, как не переваривал Кошерский этого Фришберга! А ведь поначалу тот и ему показался милым парнем...
Глава 4
Это уже по-человечески, Господи мой, Господи!
2-я Самуил. 7, 19
- А ведь поначалу он и мне показался вполне нормальным парнем, - Борух несимметрично, как позволяла его лежачая поза, развел руками. И что у него за манера такая, куда бы ни пришел, тут же улечься на хозяйскую постель?!
- А он какой? Ненормальный? - осведомился Яков. При этом в глазах его засияло любопытство, а рот расползся в сладко-довольную кошачью улыбку.
- Кажется, ты не питаешь к брату особенно родственных чувств, - заметил Шимон, дома у которого, кстати, это случайное сборище и образовалось.
Нет, Яков не питал. Да и откуда им было взяться? В детстве, несмотря на дружбу родителей, они почти не общались пять лет разницы. В последние годы старшего носило Бог знает где, и объявился он, наконец, дома только в прошлом Хашване-месяце. Дядя Йосеф устроил тогда праздник на пол-Назарета. Йехуда - младший из Бар-Йосефов - даже сказал отцу что-то обиженное, вроде того, что "в мою честь, мол, ты даже на бар-мицву такого веселья не устраивал", за что получил две оплеухи и короткий окрик: "Будешь мне разговаривать! Ты и так всегда при мне." Дядя Йосеф, хотя и тяжел на руку, хороший мужик, добрый. Но в радости его хватало и показухи - об этом шушукались по возвращении домой родители Якова. И кабы они одни! Еще и теперь не изгладилась склочная народная память о том, как уже очень скоро после свадьбы стало заметно, что Йосефова Мириам на сносях, и слухи ходили самые упорные, что не от него. Никто, однако же, не мог бы обвинить Йосефа в пренебрежении отцовскими обязанностями, и если сын-пасынок вскоре и почувствовал себя дома неуютно, дело тут было совсем в другом, а именно - в тех новых идеях, которых он за время отсутствия где-то набрался. Они - эти идеи - были в основе своей религиозные, но какие-то странные: не поддерживал их даже отец, уважаемый книжник, заявив, что его глупый сын решил переплюнуть в святости Йова и Довида. Любую мелочь, каждое происшествие - села ли муха на открытую страницу Торы, или соседка пролила на пол молоко - не оставлял теперь юный философ без внимания, считал неслучайным, трактовал и лез к каждому со своими толкованиями, чем надоел всем до смерти. Быт же свой Бар-Йосеф изменил теперь настолько, в честь чего и домашним стал выдвигать странные и труднопредсказуемые требования, что даже тетя Мириам сердилась на сына, хотя и жалела его, начав подозревать, что ребенок сошел с ума. Короче, неправдой было бы сказать, что Йошуа Бар-Йосеф ушел из дома опять, потому что разругался с родителями, но отношения их были уже на грани...
В то же время с родителями Якова он как раз сошелся, и когда стало известно, что племянник собирается в дорогу, они сами попросили его взять с собой и мальчика: с одной стороны, сколько ж можно тому дома сидеть, пора и в люди; с другой все-таки под присмотром... Этот присмотр Якова измучил уже за первую неделю пути, потому что братец, если и не заставлял его пока выполнять все то, что выполнял сам, то, как минимум, запрещал делать что-либо, чего не позволял себе. Но больше строгой диеты, на которую посадил со словами: "Тебе все равно надо худеть", - родич несчастного Меньшого, нимало не волновавшегося вопросом о Боге и позволявшего себе порой запить мяско молочком, мучительна была обязанность убирать по утрам свою постель и чистить после еды посуду... Нет, это раньше Яков "не питал к Бар-Йосефу родственных чувств", а тепрь он его просто ненавидел.
Он, однако, мотнул головой и произнес своим птичьим голосом:
