Юрий Шмаков

Знаки Амауты

Заметки о творчестве Евгения Сыча

Как я мечтал написать рецензию на первую книгу Евгения Сыча - двадцать лет назад, когда мы познакомились в Хабаровске на краевом семинаре молодых литераторов! Его парадоксальные рассказы-притчи, написанные отточенным языком, мгновенно - после первого прочтения - покорили меня. И вот, наконец, эти рассказы опубликованы, и я могу воспользоваться читательским правом высказать свое мнение о творчестве Сыча, о странной судьбе странного автора странных рассказов и повестей, что является (перефразируя подзаголовок сборника "Параллели", вышедшего в Красноярске в 1987 г) историей фантастической, почти фантастической и совсем не фантастической. ...Вообще-то первым опубликованным рассказом Сыча был "Микроб Вася" микро-сюжет о том, как некий алкоголик случайно освободил из бутылки сказочного джинна, готового исполнить любое желание. Перебрав варианты нехитрых потребностей (ящик водки, "некончающаяся" бутылка, "неиссякающий источник" - сами понимаете чего), Вася с подачи волшебника выбрал беспроигрышный. И отныне жизнь Васи будет вечной, и вина будет море, правда, дешевых сортов, вот только человеком Вася быть перестал, превратился в бактерию, перерабатывающую вино в уксус. Ну что, казалось бы, - пустячок, анекдот, юмореска под рубрику "ненаучная фантастика". Позднее я понял, что пустячков у Сыча нет. Все написанное Сычом условно делится на два цикла: проза сугубо реалистическая (независимо от использования автором приемов гротеска, отстранения и т. п.) и проза - ну, скажем так, - фантастическая: о жителях государства Инка, в каком-то другом, параллельном мире доживших доразвивавшихся - до наших дней, даже в будущее заглянувших. ...В повести "Знаки" (сборник "Румбы фантастики", 1988 г.) ученый Амаута изобрел письменность. Взяли Амауту ночью. Черт его знает, что он там наизобретал, лучше без рекламы, чтобы не привлекать лишнего внимания". Амаута объяснил следователю, в чем суть изобретения. "Следователь сделал вывод, что изобретение велось с целью, выяснить которую конкретно не удалось, но по аналогии вещественных доказательств можно предположить: с целью вызвать эпидемию холеры..." Картинка средневекового мракобесия? Если бы. Ведут неторопливые разговоры Инка - отец народа и Верховный жрец. И мы узнаем, что письменность уже была изобретена - задолго до Амауты, но была запрещена Инкой - основателем династии, а ее изобретатель сожжен. Верховный жрец объясняет Инке причину: Этот Амаута наглядно доказал, что любой человек может научиться записывать и расшифровывать буквы-знаки. Царедворец, раб и простолюдин перед лицом этого метода равны. Мы не сможем контролировать все, что пишут и читают люди в нашей стране, а значит, не сможем управлять людьми так, как делаем это сейчас. Если сегодня народ слышит правду только от наших глашатаев, воспринимает ее на слух и принимает к сведению, даже не очень размышляя о ней - все равно мысли скоро забываются и особого значения не имеют, - то, узнав письменность, они смогут фиксировать информацию, обмениваться ею и мыслями по ее поводу, фиксировать и эти мысли, и свои наблюдения, и мнения, пусть даже ошибочные. Устная история, хранителями которой сейчас являются наши жрецы, отсеивает все лишнее, отделяет злаки от плевел и уже в таком виде передает следующему поколению. Мы бережем чистоту истории и ее соответствие авторитету династии. Мы должны быть уверены, что народ пользуется только этим, чистым знанием, а никаким иным. Следовательно - на костер Амауту. Так о чем же повесть? О гении, опередившем свое время? О власти, сознательно и безжалостно тормозящей прогресс, ибо видит в нем угрозу для себя?. О стойкости Учителя и предательстве Ученика? Или о десяти добровольцах, вызвавшихся поджечь костер, на котором гореть Амауте? Обо всем этом и о многом другом. Это еще гимн Слову - главному инструменту и оружию писателя, объяснение в любви к Делу, которому служишь - литературе, - объяснение самого себя, в конце концов! Автор входит в повесть (или выводит из нее Амауту?) для того, чтобы сказать очень важную вещь. "- Убери эту штуку, - сказал Амаута. - Нет, - ответил я. Фотоаппаратом я гордился. Он был очень новый, самый современный, а значит, и самый хороший, так все считают. Я почти не расставался с ним. - Дай! - Он взял фотоаппарат и засунул свои тонкие сильные пальцы внутрь, прямо в середину. И смешалось время, как земля в горсти. Я вижу это, но не властен исправить. Я по-прежнему делаю все, как надо: ставлю выдержку, диафрагму, дальность - светофильтры почему-то не одеваются. Светофильтры, отсекающие тот свет, который не нужен, и пропускающие тот, который необходим, спадают с аппарата, не закрепляются - и все. Это не только неудобно, это меняет все дело". Да, это меняет все дело - на что бы ни обращал свой "объектив" писатель: на ожидающего казни Амауту или на соседа по лестничной клетке. Метод един, и причем тут фантастика?! Главный персонаж реалистического цикла Сыча - так называемый "маленький человек", наш с вами современник - коллега по работе, случайный попутчик (удобнее думать, что это не мы сами). В традициях русской литературы всегда было сочувствие такому персонажу, Акакию Акакиевичу всех времен, жалкому, забитому "винтику". Но те, кто повторяет известное "все мы вышли из гоголевской "Шинели", как-то, забывают, что вышли же, не остались. И традиции живы и плодотворны лишь тогда, когда они обогащаются, развиваются, соотносятся со временем - а сегодняшнее наше знание о человеке и мире иное, чем в прошлом веке, и мы знаем, какой страшной силой могут стать "маленькие человеки" - если одеть их в одинаковую форму и дать в руки автоматы. К "маленькому человеку" Сыч относится без сочувствия. Его Акакий Акакиевич - не зачуханный чиновник, а крепкий, спортивный мужик, у которого есть все, кроме одного - умения думать и принимать самостоятельные решения. В конце XX века, имея за спиной миллионы "знаков" - зафиксированные в книгах мучительные раздумья писателей и философов всех времен и народов о смысле жизни и предназначении человека и человечества, "маленький человек" Сыча остается на уровне "добровольцев", шагнувших с факелами к костру Амауты. И взобравшийся в поднебесье по фантастическим параллелям Семен из рассказа "Параллели" размышляет: "Так сходятся они или расходятся"? Точнее, сходиться они должны или расходиться? Точнее, черт бы с ними, с линиями, сказать-то что нужно, чтобы премию получить?" Обычно проблема выбора ставилась писателями как выбор между добром и злом, правдой и неправдой, честью и бесчестьем. Сыч показывает, насколько сместились понятия у сегодняшнего человека, который уже вполне естественно готов выбрать между двумя правдами, вопрос лишь в том, какая выгоднее. Ценен ли для общества такой человек? Нет, отвечает Сыч рассказом "Не имеющий вида" (сборник "Миров двух между", 1988 г.) - о человеке, превратившемся в телевизор. Исчезновение Егора, как и микроба Васи, осталось для человечества незамеченным, в мире не прибавилось добра и не убавилось зла. Отвергая традицию сочувствия к "маленькому человеку", Сыч продолжает традицию иную - человек должен осознавать себя не "винтиком", но личностью - самостоятельной в делах и мыслях, нашедшей свое, пусть скромное место в поступательном движении истории.. ...Знакомство мое с Сычом после того, 77-го года, семинара продолжалось, и я, читая очередной его рассказ, с радостью убеждался, что Сыч - настоящий писатель. И дело было не только в его прозе, приобретавшей все большую философскую глубину, не только в растущем литературном мастерстве, освоении все новых и новых образных средств. В условиях полной "непубликабельности" Сыч вел себя достойно - не суетился, не пробивал рукописи в печать, а когда все же эти рукописи попадали на редакторские столы, спокойно выслушивал предложения "убрать это и это, тогда можно подумать о публикации" - и забирал рассказы. Убрать он мог только лишнее, а лишнего у него в рассказах не было ни словечка, ни запятой. Его коллеги по молодежным семинарам публиковались в журналах, издавали книжки, писали ему дарственные надписи... но я ни разу не слышал от него слов зависти или обиды. Он просто работал - закончив одну вещь, отходил от нее, а сознание уже начинало мучиться следующим сюжетом. Я все думаю - в чем же причина упорного непечатания Сыча в Хабаровске? Ну, были, конечно, среди писателей и издателей активно не принимавшие прозу Сыча (что ж, это тоже позиция!). Но больше было других - доброжелательных, дававших положительные (устные, разумеется) отзывы. Дело, наверное, в том, что, при понимании прозы Сыча как явления литературы, никто не хотел рисковать. Прозу Сыча не с чем было сравнивать, чтобы сослаться - вот, мол, и в центральных издательствах подобное публикуют. Парадокс: если бы Сыч использовал свой талант для описания столь любезных сердцам наших редакторов банальных житейских историй и таежных приключений, у него давно бы вышла книжка - и не одна. Но тогда он не смог бы прийти к Амауте со своим фотоаппаратом. Были; однако, случаи, когда кто-то на самой нижней (по рангу) ступеньке шел на риск - и плотину "непубликабельности" тотчас прорывало. "Микроб Вася-с" впервые увидел свет в вузовской многотиражке. Затем его перепечатала газета "Дальневосточный Комсомольск". Затем он вошел а сборник "Дальневосточная юность". Рассказ "Параллели" был опубликован в "Молодом дальневосточнике" (хабаровская молодежка), потом в "Уральском следопыте" - и вот я читаю его в авторском сборнике. В этом - еще один парадокс издательского мышления: вместо того, чтобы бороться за право открыть талантливого писателя, первыми издать оригинальную рукопись, наши редакторы предпочитали брать вещи апробированные - но не мог же Сыч всю свою толстую папку рассказов и повестей пропустить через студенческую многотиражку! Да ведь об этом-то он и писал - о тех самых васях, семенах, егорах, боящихся - да и разучившихся - мыслить самостоятельно. О тех, кто, столкнувшись с уникальным явлением, уходящими в небо параллелями, например, думали лишь об одном - черт с ними, сходятся они или расходятся, как сказать-то нужно, чтобы, премию получить (а не выговор)? Ну а если установки нет, так лучше вообще делать вид, что и "параллелей" никаких нет. Но, впрочем, не исключаю и ситуацию с Амаутой и Верховным жрецом принципиальным противником подобных "знаков". Проза Сыча обладает высокой степенью "приложимости", может служить ключом для понимания времени и человека в нем. Было бы неправдой сказать, что Сыч не мечтал о книгах, признании, даже славе - это вполне естественное желание для человека, знающего цену своему труду. Были, наверное, и минуты отчаяния - время идет, написано много, а он все еще участник молодежных семинаров". Но, к счастью, Амаута изобрел знаки - и рукописи Сыча были включены в литературный процесс последних десятилетий - их читатели друзья по Литинституту, семинарам, просто по хабаровскому житью. И была вера в будущее. В "Интервью из будущего" ("Литературная газета", 09.10.85) гипотетический директор несуществующего издательства "Фантастика" говорил о том, что в 2000 плюс-минус икс году в активе издательства произведения хабаровчанина Евгения Сыча. Этим можно было утешаться... Будущее наступило раньше, чем мы его ожидали. "Приметы живительных перемен" - так назвал Александр Рекемчук предисловие к сборнику Евгения Сыча "Параллели". Сейчас немало говорится и пишется о тех потерях, которые понесла наша литература в те годы - в пору общественного застоя, скованности мысли и активного действия личности, - говорит Рекемчук. Нынче в статьях некоторых критиков даже появился жупел потерянного поколения". С этим термином, однако, нужно обходиться осторожно. Ведь именно это изречение Гертруды Стайн ("Все вы - потерянное поколение") использовал в качестве эпиграфа к своему роману "Фиеста" Эрнест Хемингуэй - великий представитель той плеяды, которая не только создала эпоху в литературе, но и стала гражданской совестью прогрессивного движения антифашистской борьбы на Западе". С этим высказыванием А. Рекемчука нельзя не согласиться. Молодые писатели с трудной литературной судьбой - никакое не "потерянное" поколение, напротив, сохранившееся, сохранившее верность тем ценностям и идеалам, без которых немыслим настоящий писатель. "Годы застоя" - удобная формулировка для микробов семенов и вась, но не для Амауты, изобретающего знаки независимо от того, "какое сегодня тысячелетие на дворе", просто потому, что их надо изобрести - чтобы вернуть микробу Васе нормальный человеческий облик. Да и какой застой может быть у мысли, боли, правды? Правда, заключенная в жестких конструкциях и гибких метафорах прозы Сыча, существовала, поскольку была написана, и вышла к читателю. Нам остается лишь сделать шаг навстречу писателю и войти в его странный, фантастический - и такой реальный мир.