В кабине стены были густо исписаны засохшим дерьмом, кучи засыпанного хлоркой дерьма теснились на полу, а в углу стояла большая бочка с хлоркой, на которой было написано:
"Индивид! Незамедлительно засыпь хлоркой испражнения, не попавшие в горловину унитаза".
Я уже хотел было натужиться, но тут из дальнего угла кабины показалось морщинистое лицо, а затем выплыла грязная, перемазанная говном старуха. Старуха подошла ко мне, осклабляясь и разевая запавший слюнявый рот с единственным клыком на нижней челюсти. Это была бабка-минетчица.
-- Иди отсюда! - замахнулся я кулаком на бабку, - не видишь что ли, я срать хочу!
-- Да ты сри, внучек, сри. А пока ты срать будешь, я у тебя отсосу.
Слова "внук", "сын", "дочь", "мать" и все прочие слова, выражавшие родственные связи, были запрещены к употреблению и внесены в список запретных слов, которые надлежало забыть в течение двух поколений. За употребление этого слова старуха рисковала быть отправленной на фабрику белковых субпродуктов несмотря на явные проявления признаков жизни. Это наказание было одним из наиболее радикальных наказаний ультракоммунистической эры. Может быть именно поэтому такое нежданное ласковое старинное обращение смягчило мое сердце и наполнило его странным и неожиданным чувством любви и благодарности.
-- Ладно, соси, - разрешил я, - А ты меня никакой дрянью не заразишь?
-- Что ты внучек! Никак не заражу.
Тут бабка одним махом схватила горсть хлорки из стоявшей рядом бочки и сунула себе в рот, а затем рукой зачерпнула воды из унитаза и запила хлорку. Пополоскав, бабка выплюнула хлорную воду в унитаз. У меня защипало в глазах. Паук на потолке вздрогнул: он не переносил хлорку. Старуха радостно продемонстрировала мне изъязвленные от постоянного контакта с хлоркой синюшные губы и бледные десна и выразила живейшее желание начать сосать.
Я взгромоздился на унитаз, но тут голодный паук на потолке умоляюще-отчаянно замахал волосатыми лапами. Я слез с унитаза и присел на корточки в уголок, держась за бочку с хлоркой. Позыв был уже нестерпимым, и я начал срать, а бабка начала у меня сосать, громко чмокая. От хлорки мой мочеиспускательный орган немного резало, а в общем было даже очень приятно. От ощущения блаженства, которое мне приносило долгожданное чувство облегчения моего чрева от дерьма, совместно с сосательным эффектом, я расслабился и не заметил, как паук крадучись спустился вниз на толстой нитке и прокрался к моим ногам. Обнаружил я это только когда я услышал у себя из-под ног торопливое голодное чавканье - наконец-то восьминогая тварь добралась до любимой пищи. Паук торопливо чавкал, поганая бабка чмокала слюнявыми губами ему в такт, перекатывая мой мочеиспускательный орган по голым деснам, а я срал от всей души. Почему-то я никак не мог отучить себя от слова "душа", которое уже давно было запрещено к употреблению и внесено в список запретных слов, которые надлежало забыть в течение двух поколений.
Мой мочеиспускательный орган, сильно набухший в бабкином рту, внезапно вздрогнул, начал сокращаться и вибрировать, а бабка стала со всхлебыванием поглощать льющуюся из него репродуктивную жидкость, делая громкие утробные глотки. Питаться репродуктивной жидкостью не было запрещено, а бабка по старости и болезни желудка не могла усваивать стандартный корм. Поэтому она и сидела уже много лет минетчицей в туалете юго-западной группы секторов, носившем величественное название "Торжество ультракоммунизма". Местные ультракоммунистические власти относились к бабке снисходительно. В других секторах Подавители в порядке личной инициативы направляли специальные команды для проверки туалетов, и всех найденных минетчиков отправляли на фабрику белковых субпродуктов, несмотря на очевидные проявления признаков жизни.
Отсосав, бабка встала, икая и порыгивая, и попятилась задом в свой угол, где были свалены грязные вонючие засаленные тряпки. Бабка легла и скорчилась на этих тряпках, икая и хрипя. В животе у нее что-то булькало. Я слегка пнул ногой не прекращающего чавкать паука и засыпал остатки дерьма хлоркой из бочки, согласно инструкции. Паук подпрыгнул, и пробежав по стене, забрался к себе на паутину. Слишком грубо обращаться с пауком было нежелательно. Паук мог обидеться и плюнуть в глаз дерьмом. Плевался паук метко, но прибегал к этому методу защиты крайне редко - когда его сильно обижали. Сам паук никогда не срал. Дерьмо усваивалось в его организме без остатка.
На стене кабины все еще можно было прочитать древнюю надпись:
"Индивид! В целях экономии туалетной бумаги используй ее с обеих сторон! Нарушители данного правила будут выявляться общественными контролерами и караться сужением жизненного угла на два угловых градуса на срок до сорока рабочих суток".
Никакой туалетной бумаги в туалете не было. Она кончилась полвека тому назад, через десять лет после начала ультракоммунистической эры, и с тех пор больше не производилась.
Я вытер задний проход ладонью и сполоснул руку в унитазе, подтянул штаны и пошел к умывальнику. После приема корма и посещения кабины положено было почистить зубы. На ржавой густо заплеванной железной раковине стояла коробка с зубной хлоркой, а рядом с ней лежала общественная зубная щетка. Ручка у щетки была металлическая, к ней была приклепана толстая железная цепь, противоположный конец которой был приварен к раковине - чтобы щетку не унесли из туалета. Из щетки торчала редкая грязная щетина, измятая и погрызенная бесчисленным множеством вонючих ртов. Щетка гадко пахла застарелым зубным налетом. Я обмакнул щетку в хлорку и сунул в рот. Во рту и в носу у меня немедленно задрало от хлорки, из глаз потекли обильные слезы. Паук на всякий случай подполз поближе в надежде, что я обосрусь от хлорки. Со многими это так и происходило. Но на этот раз пауку не пришлось поживиться: я спокойно дочистил зубы и повернул кран, чтобы сполоснуть рот. Из крана с хлюпаньем потекла густая ржавая вода с хлопьями и слизистыми комками зеленовато-черного цвета. Вода неприятно пахла - не дерьмом, а чем-то гораздо более скверным. Кое-как сполоснув рот и выплюнув слизистые комки с хлопьями, я подождал, пока пройдет резь в глазах, и вышел из туалета в коридор.
В коридоре мой путь лежал к Могиле неизвестного ультракоммуниста. После каждого посещения туалета было положено молча постоять у Могилы и подумать о Вечности и о Справедливости. Могила неизвестного ультракоммуниста представляла собой большой цементный куб, высотой в две длины среднего индивида (слово "рост" было исключено из употребления как содержащее непозволительные коннотации на строжайше запрещенные слова "гордость", "надежда" и "изменение"). Вокруг этого куба было установлено заграждение из металлических цепей и колючей проволоки. На каждой из четырех сторон монумента можно было прочитать надпись: Человек может приспособиться ко всему.
Слово "человек" было запрещено к употреблению и внесено в список запретных слов, которые надлежало забыть в течение двух поколений. Единственное место, где можно было прочитать это слово, была Могила неизвестного ультракоммуниста. Встроенные детекторы проверяли реакцию мозга индивида на прочтение этого слова. В случае обнаружения возмущения, раздражения и иных подобных чувств, специальная команда немедленно забирала этого индивида и отправляла его на реимплантацию.
Я глубоко вздохнул. Посмотрел на надпись. Ну что же, человек или индивид... Какая в сущности разница, как назвать существо, которое отличается от паука на потолке только количеством ног и тем, что может говорить некоторые слова, которые еще не запрещены к употреблению? И то и другое существо появляется из Вечности и уходит в Вечность, и какая разница, что оно жрет и чем оно чистит зубы? Главное - спокойно пройти через все, что тебе положено, и ни в коем случае не возмущаться, и не пытаться что либо менять. Потому что когда начинаешь пытаться что либо поменять, то всегда получается не лучше, а только хуже. В этом плане Подавлятор - великолепное изобретение эпохи ультракоммунизма, потому что он дает возможность существовать спокойно, не возмущаться, не протестовать, сознавая всю бесполезность протестов и возмущений. Всякая система стремится к наиболее устойчивому и стабильному состоянию - это наиболее общий закон физики. И в этом плане эпоха ультракоммунизма с ее незыблемым порядком - это самый закономерный итог всего предшествующего развития. Я счастлив, что существую именно в это время, наиболее убедительное время из всех существовавших эпох.
