Александр Шленский

Позорный вонючий след

В тот вечер Гнидыч позвонил мне необычно рано и сказал, что раздумал идти на вечернюю лекцию по теории контрапункта и вместо того приглашает меня в гости, шмальнуть травки.

-- Трава убойная, заявляю ответственно, как самый талантливый студент консерватории. Ты такой травы еще никогда не пробовал. Это я, гениальный Николай Гнедич, говорю тебе собственной персоной. Приезжай.

Интересно, а можно ли говорить не собственной персоной, а чьей-нибудь еще? Понятное дело, нельзя! А тогда зачем такие слова зря произносить? "Собственной", да еще "персоной". Наверное затем, что все-таки можно что-нибудь сказать и чужой персоной, если эту персону подучить, кому и что сказать, и заинтересовать материально. Например, заплатить. С этой точки зрения вообще получается, что мало кто чего говорит собственной персоной, а все в основном говорят чужими персонами. Ведь и вправду - сколько всякой херни мне приходится говорить не потому что я хочу ее сказать собственной персоной, а просто потому что по делу надо все это сказать, чтобы на жизнь заработать. А вот Николай Гнедич - человек гениальный. И говорит он гениальные вещи собственной гениальной персоной.

Вообще то, он Гнедич только по паспорту. А по жизни самый настоящий Гнидыч. Не потому что он может, например, подставить или сдать кого-то, вовсе нет. Гнидыч не такой, он хороший. А Гнидыч он потому что любой, даже самый замечательный оттяг он непременно пытается обставить с научно-мистической, шизо-интеллектуальной точки зрения. Вместо того чтобы отдаться течению нирваны, как все нормальные люди, он начинает в обдолбанном состоянии философствовать, нести всякую заумь и обламывать кайф хорошим людям. Говорит, что это его раскрепощает интеллектуально, высвобождает кармические силы и раскрывает сознание так что оно делается размером со всю Вселенную.

Однажды он начал гнать по поводу того что для человеческого зародыша материнская матка как раз и представляется Вселенной. Он там подвешен на пуповине, барахтается в какой-то жидкой юшке, дышать ему не надо, потому что за него дышат, пить-есть тоже не надо - короче, вообще ничего не надо, кроме как откровенно кайфовать. А потом, когда начинаются роды, юшка выливается, матка сокращается, становится тесно и неуютно, в общем, очень хреново. Именно по этой причине, когда спиногрыза вытаскивают наружу, он дико орет со всей мочи, потому что ему первый раз в жизни обломали кайф, длившийся целых девять месяцев.

-- А сколько раз еще обломают! - сокрушался Гнидыч. - А он же не дурак, он уже все понял, что его по жизни ждет, вот поэтому он так и орет.

Гнидыч в это месте воодушевился и стал нести совершенную ахилесицу. Ахилесица - это помесь ахинеи и околесицы, термин, придуманный специально для Гнидыча, который любит ее нести.

-- Вот подумайте сами,-- размахивал руками Гнидыч,-- все считают, что когда двое трахаются, то эти двое как раз и кончают. Правильно?

-- Ну и? - мрачно спросил Брюшистый Скальпель.

Брюшистый Скальпель - это приятель Гнидыча, хирург из городской больницы, который поит его медицинским спиртом за то что Гнидыч угощает его травой и играет ему на саксофоне. У добряка-хирурга плотное брюхо доброго мясника и блестящий лысый скальп без всяких признаков растительного покрова. А вообще, по жизни, брюшистый скальпель - это инструмент такой. Ну типа, гуманный такой медицинский ножик для резки людей, у которого лезвие выгнуто брюхом книзу. А бывает еще скальпель с плоским лезвием. А бывает грудинный нож у патологоанатома, которым грудину и ребра режут с аппетитным хрустом. Но это детали.

-- Так вот,-- продолжил Гнидыч, на самом деле кончают всегда не двое, а трое. И если при этом телка залетает, то этот третий так дальше и кайфует все девять месяцев подряд. И потом когда он вырастет и сам кончает в качестве первого или второго, он частично вспоминает как он кончал, когда был еще тем, третьим. Он собственно, только потому и хочет кончить первым или вторым, потому что хочет повторить то, что чувствовал, когда кончал третьим, все девять месяцев подряд. Только далеко не всем это удается.

Тут Брюшистый Скальпель подмигнул мне и в свою очередь стал долго и серьезно рассказывать Гнидычу, что когда этот третий мужеска пола сидит в матке, обмотанный пуповиной, то у него яйца сперва находятся не между ног, а глубоко в животе. А потом они долго спускаются вниз по паховым каналам, пока не уходят в мошонку.

-- А к чему ты это гонишь? - не понял Гнидыч.

-- А вот как раз к тому, -- серьезно ответил Брюшистый Скальпель, -что я тебя сейчас возьму всей пятерней за яйца и начну со всей силы вкручивать их обратно в живот, по эмбриональным каналам, если ты только сей момент не прекратишь свой трансперсональный пиздеж. Или лучше вот так: сейчас мы с Ромычем вдвоем кончим вот этот флакон со спиртовой тинктурой, а тебе хуй в саксофон! Идет?

-- Нет. Не идет,-- ответил Гнидыч и быстро достал три стакана.

В тот раз он вел себя вполне пристойно, зауми не гнал и лабал на саксе охренительный джаз под цифровой квадрат, и только иногда, когда держал паузу, пугал Брюшистого Скальпеля, что вот сейчас у него из саксофона выскочит обещанный хуй, на манер как из фотоаппарата вылетает птичка. И не просто выскочит, а еще и всяких пакостей наделает. Каких именно пакостей может натворить хуй из саксофона, Гнидыч не уточнял. Он никогда ничего не уточняет, а только запугивает народ, доводя его до беспомощного состояния. Правда, Брюшистого Скальпеля хуем из саксофона не запугаешь, он еще и не такое видал.

Растут в наших лесах грибы - с виду ничего особенного, пухлые, с перепонкой посредине. Если разломить такой гриб, из него сыплется вонючий порошок. Если просушить этот порошок, смешать с травой в пропорции два к одному и это смесь покурить, то полученные в результате глюки ни с чем сравнить нельзя. Брюшистый Скальпель рассказывал, что после обкурки этой смесью на него напали летающие прокладки с крылышками. Вместо клюва у этих прокладок были медицинские иголки крупного калибра, типа как от подключичной капельницы. Хирурги называют такую иголку не иголкой, а троакаром. И вот неисчислимая стая летающих прокладок начала пикировать на Брюшистого Скальпеля со стервячьим писком, норовя попасть троакарами в подключичную вену. Но Брюшистый Скальпель не растерялся, а громко бзднул, что было сил. Вампирские прокладки газовой атаки не выдержали и все как одна спикировали вниз и воткнулись в ковер. Было очень занимательно наблюдать как Брюшистый Скальпель собирает их с ковра по одной и кладет в воображаемый мешок, матерно бурча. Мы его потом долго подкалывали, что он набздел со страху, а он с достоинством отвечал, что вовсе не со страху, а для самозащиты.

Все это я вспоминал, трясясь и позвякивая на задней площадке двадцать третьего трамвая. Я безотчетно смотрел в трамвайное окно, обращенное назад, в сторону, противоположную движению, и наблюдал, как из-под невидимой мне трамвайной задницы вылазят и хмуро отползают назад кривоватые рельсы, густо усеяные неровными поперечинами шпал. В промежутках между шпалами мелькал разнообразный мусор, кое-где произрастала жухлая грязная трава, а в одном месте лежала дохлая крыса, похожая на стоптанный башмак с нелепо торчащим хвостом. В целом картина чрезвычайно напоминала мелькание кадров в старорежимном кино, не хватало только надписи "обычный формат".

Есть такая классическая фраза: "Подъезжая к деревне, сердце радостно забилось". Раньше я не понимал ее смысла. А понял только когда, выходя из трамвая в задумчивом состоянии, со мной случилась подляна. Я вступил правым ботинком в кучу говна. Откуда на трамвайной остановке оказалось говно, я выяснять не стал. Чего ж ему там не оказаться-то? Вот если бы там оказалось что-нибудь хорошее - вот тогда было бы удивительно. Я кое-как очистил ботинок от явных следов вторичного продукта с помощью подручных средств и поплелся к Гнидычу, оставляя за собой позорный вонючий след.