Берендеев Кирилл

Невеста

Анри Барбюсу

Я не виделся с ней шесть лет. И вот встретил - в пригородной электричке, спешащей по короткому маршруту.

Была осень, и был вечер субботы. Жесткие деревянные сиденья пустовали, в ярко освещенном вагоне я увидел лишь одного человека, девушку, чье лицо было обращено ко мне. Я не мог не узнать ее и шагнул навстречу.

Но она не видела меня. Взгляд ее был обращен в никуда, глаза сосредоточенно созерцали неведомые дали, и не существовало для них ни пустого вагона, ни подступившей к самым окнам колкой октябрьской ночи, ни откатившейся с металлическим позвякиванием двери. Ничего. Только те лишь картины, что существовали внутри ее сознания.

Я подошел и сел напротив. И только тогда она, вздрогнув, заметила меня. Улыбнулась и отвернула лицо, пряча его в вороте пальто. В одиночестве пустого вагона она плакала, разглядывая картины своего сознания. Но пришел я, и ей потребовалось усилие, чтобы вернуться. Возвратиться в пустой вагон с жесткими неудобными сиденьями, заперев предварительно все нарисованные картины на прочный замок.

- Привет, - сказал я, и она улыбнулась. Улыбка ее была неуместной и оттого погасла, едва она достала платок и промокнула им влагу слез. Когда она отняла платок и, аккуратно сложив, убрала в карман блузки, лицо изменилось, став совсем иным, нежели то, заплаканное, которое видел я, войдя в вагон, и то, встревожено улыбающееся, которым она приветствовала подсевшего незнакомца.

- Я не помешал? - спросил я, и она покачала головой.

- Нет, совсем нет, - добавила она, будто мне не хватило ее знака; это были первые слова, произнесенные ей за прошедшие шесть лет и за время нашей встречи. И окончательно возвратившись в реальность, сказала: - Мы давно не виделись. Лет шесть, наверное.

Я кивнул.

- Как ты сейчас?

Я стал рассказывать ей. Где-то подробно, где-то общими фразами строил мост через прошедшие годы. А она... не понимала меня. Внимательно вслушиваясь в произносимые мной слова, она пропускала их сквозь себя, будто ждала услышать что-то, что, как показалось мне, вернуло бы ее назад. Но вернуло бы иной. Какой? -знала ли она сама?

Наконец, она перебила меня. Сказала странное:

- Я, наверное, очень изменилась за эти шесть лет.

Я посмотрел на нее. И не знал, что ответить. Она заговорила, так и не услышав моих слов:

- Нет, я, в самом деле, изменилась. Сильно. Шесть лет - немалый срок, ты просто не заметил еще. Или забыл.

- Прости, я...

- Нет, нет, ничего. Так и должно быть, наверное. Это не столь заметно, это... скорее, внутреннее изменение, - она замолчала и продолжила после долгой паузы. - Вот видишь, я стала ездить в электричке поздним вечером. Одна.

- Ты куда сейчас?

- Домой. Теперь мы с мамой живем за городом. Тут недалеко, осталось три станции. Наш дом по соседству с дорогой, пять минут пешком, - ее глаза затуманились. - Мама, должно быть, волнуется. Сидит на веранде и ждет. У нас хорошо слышны проходящие поезда. Мама научилась их легко различать: скорый это, товарняк или пригородная электричка, - при этих словах она окинула взглядом вагон, как бы показывая мне наглядный пример. - В это время года поезда ходят редко, долго стоит тишина...

Она замолчала. Не то, чтобы неожиданно, но я все ждал каких-то недоговоренных ею слов.

- А почему так поздно? Работа?

Она покачала головой и снова подтвердила:

- Нет. Я... из гостей. От друга, - последнее слово она произнесла едва слышным шепотом.

- И не осталась.... Прости.

- Нет, я и не могла остаться. Мама будет переживать. После того случая, она.... Ох, да ты не знаешь....

Она закрыла рукою рот, словно боялась рассказать ненароком мне о нем.

- Какого случая?

- Кроме того, он сам... не может, чтобы я осталась. Э-это личное, так просто не объяснить, - ее взгляд испуганно вцепился в меня, глаза сделались круглыми. - Но он всегда провожает меня до вокзала. И... и... всегда. А потом звонит... или я звоню ему. Что все в порядке... Он тоже волнуется. Очень волнуется, когда расстается со мной.

Ее глаза округлились совершенно, пальцы стали комкать и рвать неподдающийся носовой платок, каким-то образом вновь очутившийся в ее руках. Она задышала часто-часто и затем вымолвила, задохнувшись:

- Он любит меня, - и скороговоркой: - И я тоже очень люблю его. Э-это не объяснить... ты просто... мы не виделись шесть лет, ты не поймешь всего. И потом... мы же с тобой... между нами.... Тебе надо все сначала... все заново....

Она произнесла еще раз слово "непонятно" и замолчала. Напряжение, пульсирующее в глазах, покидало ее, она тихонько всхлипнула, но справилась с собой и, повернувшись, стала смотреть в окно.

- Мы и в самом деле долго не виделись, - осторожно, как можно мягче начал я. Она вздрогнула. - Мы уже другие...

- Чужие, - эхом повторила она.

- Нет, я не...

- Не то, что раньше. Тогда... в институте.... Все правильно, - я хотел возразить, но она покачала головой и продолжила. - Все так и должно быть, я понимаю. Я сама это поняла. Не сразу, конечно, но, правда, поняла. Ведь одно дело - учеба и все такое, а другое, совсем другое - свой собственный выбор, серьезный выбор, не зависящий от окружающих... от обстоятельств... от места....

И теперь я сама выбрала, понимаешь? Вот так, почти наудачу, выбрала. Когда уже другого.... Нет, это неважно.

Мы долго молчали. Поезд остановился на пустынном полустанке, постоял и снова тронулся в путь. А мы все молчали и смотрели в непроглядную темень за окном.

- Мне тридцать лет, - тихо сказала она. - И у меня должен быть выбор. Я знаю, как мама волнуется, когда я вот так сильно задерживаюсь... я не должна этого делать... конечно, не должна, - и едва слышно: - Но ведь я не могу без него. Что поделать, если он не может оставить меня у себя дома.

И - одними губами:

- Навсегда.

И тут же, громче, резче:

- Но он тоже не может без меня. Не может. Я знаю. Знаю.

И снова молчание, только перестук колес, да резкое, на поворотах, хлопанье двери тамбура. Поезд стал замедлять ход, показались огни новой станции. Показались и исчезли, электричка проследовала без остановки. Вновь бухнула дверь тамбура, когда вагоны миновали одну за другой две стрелки.

Она сцепила пальцы и закрыла глаза, плечом привалившись к стенке. Казалось, она дремала. И только подрагивание больших пальцев, то принимавшихся тереть костяшки, то вновь замиравших, выдавало ее беспокойное бодрствование. И напряженную работу мысли, искавшую пути среди нарисованных сознанием картин.