Здания, окружавшие холм, теснившиеся окрест, имели не себе все ту же неизгладимую печать торжества времени над суетным миром. Некоторые, кажется, только строились, но стройка эта продолжалась не один десяток лет, иные же были уготованы к сносу, но снова сроки его бесконечно откладывались. Та жалкая участь, что была уготована дому, в которое упиралось дно колодца, в точности повторяло судьбу всех прочих строений подземного мира. Заброшенные, недостроенные и полуразрушенные, покинутые создавшими их строителями, они производили впечатление разбитых варварской рукой склепов. И тем не менее, а дух мой нисколько не сомневался в этом, были обитаемы. Были наполнены промелькнувшими пред моим обострившимся взором тенями людей или людьми-тенями, ютящимися на чердаках и в подвалах, скрывающимися по углам и щелям, где только возможно, от стылого, промозглого, но неизменно кружащего, кружащего и возвращающегося на круги своя, ветра.
Но на запущенных, замусоренных улицах и перекрестках, чье покрытие кое-где вздыбилось, кое-где провалилось, покрылось волнами и проплешинами, взгляд мой, моего духа, сколь ни старался, мечась меж неуютных строений, не мог отыскать ни единой души. Весть о его приближении заставила всех прятаться по убогим своим обиталищам, в скелетах домов, лишенных плоти внутренней отделки и крови электричества, меж полусгнивших костей зданий, медленно доживающих дни свои и считающих вместе с днями своими дни и своих жителей? Или то был привычный порядок вещей обитателей этого мира? - дух мой, бродивший по улицам, в тщетных поисках душ, не знал этого.
Искания его были тщетны, как тщетны были старания найти в городе единую живую былинку - ни деревьев, ни кустов, не видел он. Не было самой земли, где могла бы показаться зеленая поросль - лишь бетон и асфальт улиц, покрывал пространство меж зданий, простираясь окрест до самого горизонта, ясно различимого невдалеке. Невольно я взглянул вверх, чтобы понять, откуда исходит свет, равномерно заливающий город. Но дух мой увидел лишь выщербленную, нищенскими лохмотьями свисавшую штукатурку небес, прежде нежно голубую, с белесыми вкраплениями навек остановивших свой бег облаков, ныне же утратившую прежние краски, под которой обнажалось все то же бетонное, истрескавшееся основание.
Тени людей, люди-тени вновь промелькнули за моей спиной, и до сознания моего донесся их скорбный шепот: "Спеши к святилищу, спеши к святилищу, там твой путь, твое место, твоя истина". Почтительный шепот затих, удаляясь, и тогда я снова обозрел мир и увидел святилище.
Это была башня, стоявшая у самого горизонта на том месте, где небо соприкасалось с землей, встроенная в горизонт, раздвигавшая мировое пространство или, напротив, сжимавшая. Косо обломанный металлический шпиль ее упирался в небо, и этого место соприкосновения проржавело. Стилобат башни тяжко давил бетонную землю, и бетонная земля раскрошилась и растрескалась на полуметровую глубину от этого давления. Дверей в башне не было, уже или еще, и потому дух мой с легкостью проскользнул внутрь строения, чья небрежная каменная роспись стен покосилась и сгладилась под жесткими пальцами всегда возвращающегося ветра. Но внутрь башни ветер не проникал, словно не решался прокрасться в распахнутый створ ворот, и гулять под пустыми сводами. Изнутри башня была полой, словно труба, и скупо украшенной барельефами из геометрических фигур и непонятных символов. Освещалась она небом, косо разрезавшим верх металлического шпиля. Пол был выложен каменной плиткой, сходящимся неправильными кругами в дальней от ворот стороне башни, у нефа, отделенного небольшим возвышением. В дальнем конце его находился вделанный в стену узкая двухметровой высоты прямоугольная плита - единственное сооружение, неподвластное времени в этом мире. На полированной поверхности ее отражались блики стекавшего с небес света; темная плита манила к себе, и дух мой подчинился безмолвно манящему зову.
Плита оказалась коробом, хотя поначалу, приблизившись к нему, я решил, будто предо мною находится просто большое зеркало. Ибо двойник мой, моего вида и сложения находился по ту сторону разделявшего нас стекла. Безмолвно стоял я пред ним, вглядываясь в отражение, пока не осознал - и осознание это повергло меня в смятение, обдало ледяной волной страха, будто ветер, гулявший по миру, все же смог пробиться в неприступный доселе вход. Я увидел, что за стеклом короба нет амальгамы, что оно лишено того защитного алюминиевого слоя, который всегда спасает нас от постижения таящегося по ту сторону стекла. Спасает от томящегося там, закованного в металлическую неподвижность отражения. Истинного отражения, открывающегося лишь, когда защитный слой зеркала спадет, оставив стекло обнаженным противоположной стороны, а взгляд, устремленный в него - беззащитным перед увиденным.
Дух мой в безумьи охватившей меня паники, стремительно метнулся прочь от короба, из святилища, прочь по улицам города, к зданию на холме, неотличимому от других. И в ту же долю истекающего мгновения вознесся вверх, а по моей спине вновь забарабанили капли дождя, и холод камня проник в колени, а небесная вода просочилась за ворот штормовки.
Гром оглушительно загрохотал в вышине, и ветер, вторя ему, завыл в колодце, выкручивая дождевые струи, прежде чем швырнуть их на самое дно, разбивая о тяжелые камни, о ржавое железо решетки, о мои пальцы, о согнутую спину. Ветер выл и гром грохотал над миром, то ослабляемый стенами колодца, то усиливаемый ими. Капли дождя били по затекшей спине, будто вжимая в гранитные плиты пола, вдавливая в решетку, что я не мог выпустить из побелевших от напряжения пальцев. И я не понимал уже, то ли ливень струится по моему лбу, то ли капли холодного пота.
Ослепительная вспышка прорезала мрак, мгновенно осветив пол и стены ледяным сиянием. Гранитные плиты выступили из темноты, представ предо мной в мельчайших деталях: все неровности, шероховатости, все стыки и трещины стали видны мне на краткую долю секунды. Чудовищный силы удар грома завершил ее, вновь погрузив колодец во тьму.
И только тогда я медленно, преодолевая сопротивление неведомой силы, откатился от ржавых прутьев под защиту многопудовых ступеней, заведших меня на самое дно. И скорее почувствовал, нежели услышал, голос Семена, тревожно звавший откуда-то издалека, словно из другого мира, голос, называвший меня по имени и именем этим вырвавший из собственного плена. И увидел упавшую на дно колодца веревку, и ослепительно яркий фонарь, привязанный к ней.
И покорившийся я обвязался ей, никчемной этой страховкой, и стал подниматься вверх, в самую бездну своего бытия, чтобы разделить свою боль с тем, кто встречал меня наверху, и чья мета от пальцев рук также навеки осталась на железных прутьях решетки.
