Одновременно я пытался разыскать тебя - следы прежнего тебя - в иных мирах и сферах. Почему и откуда ты пришел сюда, что послужило толчком и причиною, что принес с собой ветер... нет, о ветре я уже говорил.
Поиски дали результаты. Странные и непонятные, когда я получил ответ на часть измучивших меня вопросов, то общее число их не убавилось ничуть, просто новых оказалось куда больше, чем исчезло прежних.
Ты оказался беглецом. Да, ты бежал сюда, в этот мир, укрылся в нем, растворился среди обитателей, покрыв свое лицо туземной маской. Ты старался спрятаться так, что буквально сросся с ней, с этой маской, сроднился, растворил ее в себе, стал ее частью настолько, насколько она стала твоей.
И это более всего меня изумило. Твой дом, твоя работа, твои соседи и друзья - я смею говорить о себе так же, - все они были оставлены в прошлом, вычеркнуты, отрезаны от твоего грядущего, отброшены, точно за ненадобностью. Ты все оставил позади, все, что имел, чем гордился, что любил, что ненавидел, или восхищался, чему поклонялся, - весь мир оставил, чтобы уйти в другой.
Признаюсь, я никогда не видел подобного. Да и не слышал ни о чем, что походило хотя бы в отдаленных чертах на твое поспешное бегство. Говорить о том, что я не понимал его, - значит, не выразить и доли всех чувств, хлынувших в мое сердце тогда. Твое бегство буквально подкосило меня. Я не мог объяснить его себе, боялся объяснить и, боясь, искал пути и маневры, чтобы принять его как часть известного - в свое время так хорошо! - мне тебя. И, прости меня, друг мой! так и не смог отыскать.
В последовавшую за тем открытием скорую нашу встречу, я, конечно, показался тебе без повода резким. Непонимание всегда ставило преграды, как поставило оно их и на этот раз меж нами. Снова. Я не буду напоминать тебе о прошлых наших размолвках, тебе они покажутся бессмысленными, скажу лишь, что они были. Потому мы и разошлись давным-давно, еще на твоей родине, ища пути, отличные друг от друга.
Новому нашему расставанию поспешествовало еще и то, что литературный клуб, в коем мы еженедельно встречались, закрылся по причине банкротства, а устроители и члены его смешались и рассеялись по столице и окраинам. Ты не знал способа связаться со мной: я не давал тебе своих координат, не просил у тебя твоих; намеренно не интересовался ими, будто боясь остаться среди туземцев, приняв их образ жизни и мыслей.
Нет, то не гордыня, скорее, некая зависть. Из тех, что изводит своей бессмысленностью: что мне туземная жизнь, хотя я изучаю ее, разве что в плане документальном, как повод сравнить даже не с нашим миром, а с прошлыми годами и веками этого. И, как выяснилось, что мне та водительница клуба: едва место встреч наших осталось в прошлом, она смиренно перекочевала в мои воспоминания, не тревожимые ничем и никем, вместе со всеми членами клуба, вместе, как я полагал, и с тобой. Не первая она и не последняя среди тех, кто встречал меня на дороге этого мира, и кого оставлял я, пройдя участок пути, чтобы, свернув на другую тропу, встретить нового попутчика.
Расставаться с тобою было для меня тяжело. Меня уколола твоя жизнь среди жителей империи, хоть и не мог я представить себя на твоем месте, но - видно, еще из-за этого - чувствовал твое превосходство над собой, и чувство это - несказанно угнетало меня.
Видишь, мой друг, как все просто. Как просто измыслить причину, чтобы разойтись. Ведь написать письмо куда труднее, чем не писать его, изредка укоряя себя слабыми напоминаниями о необходимости, смысла которой уже и не вспомнить. А потом сама эта необходимость теряется в прошлом и только память изредка выталкивает, как пузырь на болоте, воспоминания, возвращая память о человеке, которого не хотел, но все же решился позабыть.
И я в точности следовал этому нехитрому рецепту. Я порывался написать, - через водительницу нашу было легко найти адрес любого члена литературного клуба, - но память о тебе поневоле поднимала память о девушке, певшей глухим голосом под гитару, о нашем клубе, о чьих-то стихах, звучания которых я никогда не забуду, о церемонии чаепития и обо всем, что неизбежно вспомнилось бы, попытайся я снова найти тебя.
Я был слаб. Я и сейчас слаб, то, что я пишу тебе письмо, лишь попытка оправдаться, а она удел тех, кто не в силах уклониться от оправданий. И потому мне проще было тогда оставить все, как есть. Не звонить, не писать, не искать.... И ты и моя водительница, уснули бы во мне вечным сном, который, изредка повторяясь, приходил бы мне в душу через многие годы, когда и ее, и твой след потеряется навсегда среди пустыни забытой столицы империи.
Должно быть, и ты сознательно желал того же. И подавлял свое подсознание теми же сказками, какими уговаривал себя я, сказками о том, что легче и проще.
И все же, именно ты нарушил безмолвный покой. Вспомнил водительницу и нашел сперва ее телефон, а затем и мой. И позвонил.
Наверное, тебя удивил мой спокойный голос и мое почти немедленное приглашение. Кажется, я и в самом деле, не удивился. Точно чувствовал неизбежность звонка, точно ждал его. Сколько? - лет пять-семь. Не помню точно, годы давно слились для меня в пелену, которой нет ни конца, ни края. Я привык к ней, ты - нет, потому ты и позвонил.
Ты назвал меня тем именем, под которым я был известен в том клубе. Признаться, мне отчего-то подумалось, что ты вспомнил о моем прошлом имени, то есть, вспомнил все, и захотел этим поделиться со мною.
Если это не так, что ж, напрасно я ждал. Простое пожатие плечами заменило нам прочие чувства, огорчающие нас. Впрочем, тогда я ждал не только этого. Нет, даже не ждал, я сейчас, вспоминая, говорю так, а тогда я слушал твой голос, внимал твоим речам и отвечал на вопросы, даже не задумываясь над их смыслом. И сам спрашивал о том же, забыв, когда мне доводилось испытывать нечто, подобное тому, что я почувствовал в тот час. Время остановилось, иные чувства притупились, о них я вспомнил позднее, много позднее, когда встреча осталась на расстоянии дней. Когда пришло время вспомнить и ощутить заново эту встречу.
Жизнь холодна и неуютна, если ты помнишь, учили нас в незапамятные времена, в невообразимой дали, надо принимать ее с достоинством, не растрачивая все на сейчас, по пустякам, всегда оставляя что-то на завтра: и нынешний вечер, делающий сегодня прошлым, готовит тем самым фундамент грядущему. Нет, теперь ты забыл об этом, я не сомневаюсь, что забыл, счастье то или нет, что ты начал строить дом заново, выкладывая свой фундамент, исходя из того, что почерпнул, и к чему пришел в этом мире. Ты говорил о мимолетности жизни, не помня, что твоя мимолетность, несопоставима с той, которой располагают туземцы. Мы меряем время иной мерою, ты сознательно забыл об этом, я понимаю, ты хотел насладиться сегодня, забыв о завтра, отворотив взор и лишь изредка бросая взгляды на него как на обжигающий сетчатку диск солнца.
Я не берусь судить тебя за твой выбор, ибо мои суждения принадлежат иному миру. А ты, ты по-прежнему жил в том, что каждое утро открывался пред твоим взором.
Мог ли ты заинтересоваться прошлым миром? Я задался этим вопросом, когда наш разговор логически подошел к той стадии, на которой я пригласил тебя в гости. Мой дом изначально был частью моего мира, не смешиваясь с этим и лишь видом походя на строения, присущие позднему периоду империи. Так я напоминал себе о том, где мне предстоит бывать, когда я покидаю его, свой дом на стыке миров.
Что это - предубеждение или предосторожность? Скорее, и то и другое вместе. У нас не принято жить в изучаемых мирах, мы лишь гости в них, функция наблюдателя не позволяет нам задерживаться в исследуемом континууме пространства-времени.
Не принято.... Странное слово; одно из подобных ему: положено - не положено, рекомендуется - запрещается, необходимо - нежелательно.... Из всех этих пар состоит наша, да и туземная, да и любая другая также цивилизация. Ее культура и мораль, ее философия и наука, религия и просвещение. На каждом этапе нормы меняются, иногда и кое-что больше, иной раз меньше, что-то забывается вовсе, а что-то, наиболее важное, присущее всем без исключения существам, того или этого мира, остается неизменным. Но такое редкость, ведь даже само понятие красоты претерпело столько измерений у разных народов и в разные времена и цивилизации! Ведь мир состоит из наших представлений о нем, из представлений, переданных генами по наследству, выработанных предками и еще собственными нашими детскими страхами и восторгами. Все это так влияет на мир вокруг, иной раз я задумываюсь, а существует ли на самом деле такая профессия как наблюдатель? Ведь я скорее транслятор, переводчик, пытающийся выразить язык этого мира через символы своего. Что осталось от империи, изучаемой мною, пропущенной через мое видение и мои воззрения, комплексы и предпосылки? и осталось ли хоть что-то?... Не знаю.
