- Нет у меня никакой салаки. И не будет, - отозвался я.

- Салачку принес? - не унимается сестра. Поднялся к ней, швырнул на кровать скользкий, пахнущий рыбой пакет с "Временем и бытием" и говорю:

- Вот тебе твой Хайдеггер. А ну, читай! - Сестра безразлично качает головой, будто бы само собой разумелось, что по понедельникам я доставляю Хайдеггера, и повторяет:

- Салачка?!

- Салаки нет и не будет. Пусть с голоду дохнут, - повторяю еще раз. Сестра остолбенело таращится на меня расширившимися глазами. Весело началась неделя, сегодня все на меня пялятся: сначала люди в книжном магазине Розе, потом коты, а теперь и сестра. Никакого спасения от взглядов, хоть с ума сходи.

- Салачка!!! - жалобно повторила она еще раз.

- Хочешь салаки - иди сама. Доставай, где знаешь. У меня салаки нет. Подыхай с голоду со своими котами. И денег тоже больше нет. Читай Хайдеггера и не

суетись! - угрюмо буркнул я, мысленно плюнул и пошел вниз, слушая, как постепенно разгорается сестрино нытье: ах, бедные невинные созданьица помрут с голоду, я - такой и сякой, а вот г-н Мартин Heaideger - вот он очень, очень любил котов и кошек. Сопли и слезы во все стороны, сестре с воодушевлением подмяргивают коты, сетования постепенно переходят в невнятные причитания. Может быть, это она уже цитирует Хайдеггера - не знаю, сам я его не читал. Пусть себе орет, я привык, с сестрой спорить нет смысла, ей ничего не объяснить, а через полчаса кутерьма сама стихнет, сестра опять усядется в кровати, упершись взглядом в стену, с книжкой Хайдеггера под мышкой. В 1928 году Хайдеггер объявился в Риге, чтобы прочитать лекции в институте Гердера. Сестра, только что закончившая школу, от скуки пошла туда с какой-то подружкой; та одновременно бредила Ницше и Шопенгауэром (которого сестра не могла отличить от Шопена), а также Платоном и Плотином (их моя сестра считала одной персоной). Еще подружка обильно жестикулировала, курила папиросы, которые вставляла в длинный костяной мундштук, а Судрабкалнс, завидев ее на улице, тут же скрывался за ближайшим поворотом. Не имею ни малейшего понятия, о чем Хайдеггер рассказывал на тех лекциях, и это меня совершенно не интересует. Не знаю даже, что сестра могла понять из сказанного Хайдеггером, немецкий она знала весьма приблизительно. Подружка, наверное, ей в ухо перевод нашептывала. Кое-что сестра успела накорябать в разлинованной тетрадке, но что именно там записано - никто не разберется, даже если сестра позволит заглянуть в тетрадь: страницы заполнены нечитаемыми каракулями, лишь в нескольких местах попадается вменяемый обрывок слова или обломок предложения. Несомненно, если бы Хайдеггер увидел такой конспект свой лекции, он почувствовал бы себя исключительно удовлетворенным. Я тогда был маленьким мальчиком, но хорошо помню, как сестра пришла с лекции, уселась в кресле-качалке и... так там и осталась. В кресле-качалке она проводила большую часть жизни, монотонно раскачиваясь взад-вперед, бесконечно перелистывая тетрадку и рассматривая неразборчивые записи. Помню, папа и мама раз десять на дню опасливо переглядывались, со значением покачивая головами, и матушка осторожно - но так, чтобы сестра все же ее услышала, - шептала: "Сестра размышляет, ее нельзя тревожить!" Была еще фотография Хайдеггера, вырезанная из семейного журнала "Atputa" (по сей день не уразумею, отчего все считают, что этот прилизанный тип потряс философию; по-моему, он просто писать не умел - потому и сочинил кучу новых слов, что нормальными ничего не мог рассказать). Фотография, дважды сложенная пополам, хранилась между страницами тетради. Постепенно картинка на сгибах протерлась, сестра стянула ее лейкопластырем, это, разумеется, не помогло. Хайдеггер был еще жив, когда фотография совсем обветшала. Несколько лет назад я отыскал сестре другую фотографию Хайдеггера - выдрал в библиотеке из его биографии на немецком языке. Тут был профиль уже пожившего Хайдеггера: седые и сильно поредевшие волосы отступили до темечка, над вечными усиками свесился нос, губы презрительно скорчены. Сестра только скользнула по ней взглядом - и все, постаревший Хайдеггер остался не у дел, так и валяется где-то в ящике комода. А я-то надеялся, что сестра увидит его отвратительную усмешку и хотя бы немного оживет. Ничего подобного. Лет тридцать назад кресло-качалка развалилось, сестра перебралась на кровать - и сидит там по сей час, таращится в тетрадь и шевелит губами, жуя одной ей понятную фразу, или упирается взглядом в противоположную стену. Тетрадка откладывается, лишь когда сестра ест, кормит котов и чешет голову. От непрестанных почесываний у нее уже вылезли почти все волосы. Зимой сестра укутывается ватным одеялом и моими сношенными пальто, потому что я, экономя дрова, печь в ее комнате топлю всего раза два в неделю, а в теплые времена она кукует в старом махровом халате. Что она вычитывает там, в своей тетради? Не знаю. Когда-то, давно уже, я попросил ее почитать мне вслух, но она лишь взглянула сквозь меня невидящим взглядом и запустила ногти в прическу. Тогда у нее еще были пышные волосы, иногда она хотя бы спускалась к котам и даже выбиралась на двор поухаживать за цветами: там давно уже все одичало, брошено на произвол судьбы - остались замшелые, заросшие сорняками кирпичи, которые ограничивали когда-то цветочные грядки. Теперь сестра не удосуживалась даже дойти до туалета, он на первом этаже, возле прихожей. Ходила на горшок, ну, а горшок - через окно, оп. Видали б вы ледяную гору дерьма, которая вырастала за зиму, и джунгли бодяка и лебеды, распухавшие весной, - так прут, что в мое окно солнце не попадает. И этот пугающий, бессмысленный и бесчувственный взгляд, обращенный в пустоту, - у слепца во взгляде смысла больше. Поднимаясь к сестре, я почти физически ощущаю, что растворяюсь и - в ее хайдеггерическом понимании - превращаюсь в прозрачное ничто. Никто, приносящий хозяйке тарелки с жареной салакой. Если я забываю ее покормить, тогда да, поднимется шум - ругань и крики стоят такие, что оконные рамы готовы вылететь наружу. Изредка она выбирается из кровати, вываливается на лестничную площадку и, тяжело опершись о перила - хрустят, не развалились бы, - глядит вниз, на толпу слоняющихся и мяучащих кошачьих. Впрочем, сначала она глядится в зеркало. А зеркало такое древнее, что сделалось туманным: вместо отражения видны лишь смутные очертания тела. Представить только, сестра себя не видела... ну, не знаю, десятилетия. У нее нет ни малейшего представления о том, каким шутом гороховым она выглядит, один г-н Мартин Heaideger на уме. Гримасничая у зеркала, она красилась слой за слоем накладывала румяна и пудру, пока не становилась похожей на выжившую из ума оперную певицу. Если я оказывался неподалеку, а у сестры было хорошее настроение, она вялым голосом повествовала, что в аудитории был спертый, затхлый воздух, г-н Мартин Haeideger сделал паузу, подошел к двери, распахнул ее, вернулся к кафедре и склонился над записками. Тут в дверь аудитории - в институте Гердера, солидного учреждения! - зашел невесть откуда взявшийся кот и - хвост торчком - направился прямо к г-ну Мартину Heaideger'у. Кот потерся о его ноги, г-н Мартин Heаideger на мгновение отвлекся, неопределенно улыбнулся, наклонился и провел ладонью по спине кота, в том числе и по хвосту, а затем легонько его подтолкнул. И что же? Кот столь же целеустремленно, как вошел, отправился к дверям, на выход будто его единственная цель состояла в том, чтобы получить благословение от величайшего философа столетия. В то время никто еще не мог предположить, что г-н Мартин Heаideger скоро войдет в список титанов мысли, а вот кот, гляди-ка, это ощутил. Г-н Мартин Heаideger распрямился, еще раз улыбнулся из-под своих элегантных (так считала сестра) усиков и продолжил: "Из серебряных источников выныривают жабы, мышлению надлежит поэтизировать в сердцевине тайны бытия". Или еще что-нибудь этакое, какая разница.

Говорят, Хайдеггер научил людей думать - вот моя сестра и думает больше семидесяти лет. Но что человек надумает, если десятилетиями неустанно концентрируется на своем думанье? Если все время соскальзывать с одной мысли на другую, никогда не останавливаясь ни на одной из них, позволяя, чтобы мысли разбегались, как шустрые муравьи? Мне-то откуда знать. Это знает только моя сестра, но, насколько я понимаю, ее вовсе не интересуют знания как таковые. Возможно, ее думанье научило ее не думать. Не знаю, ничего я не знаю. Когда-то, уже давно, когда бесконечная борьба с проклятыми котами меня допекла в очередной раз, на ум мне пришла мудрая, как показалось, мысль. А именно: найти доктора для животных, фамилия которого была бы... ну не в точности Хайдеггер, полное совпадение маловероятно, откуда бы у нас Хайдеггеры, - но хотя бы Хайдегор, Хайдугорский, подошел бы даже Хедуковский или кто-нибудь еще, кто, пусть косвенно, был бы созвучен Хайдеггеру, и попросить его вколоть всей этой толпе выродков какой-нибудь смертельный яд лично бы их в саду потом закопал. Пустые надежды. Исследовал все телефонные книги, какие попались, - увы, самым подходящим из обнаруженных был ветеринарный фельдшер Бергсон. Хайдеггер бы с удовольствием потолковал с Анри Бергсоном, а вот моя сестрица на этого Бергсона чихать хотела со второго этажа. Еще отыскался ветеринарный врач Гатис Кемпс. Этот бы подошел, если бы удалось втолковать сестре, что Кемп - девичья фамилия матери Хайдеггера, так что между Хайдеггером и Кемпом разница невелика. Нет, у нее только г-н Мартин Heaideger, да г-н Мартин Heaideger на уме. Наткнулся я на д-ра Мартиньша Хайберга, однако сестра хоть и стара, но не настолько глуха, чтобы спутать Хайберга с Хайдеггером, вдобавок Мартиньш Хайберг был вовсе не ветеринарным фельдшером, а отоларингологом. Ох, сомневаюсь, что отоларинголог возьмется устранять кошачьих. Мир точно катится к концу, не найти больше Хайдеггеров. Я прекрасно обошелся бы без философа Хайдеггера, мне бы ветеринара Хайдеггера, пусть будет даже бомж Хайдеггер, лишь бы он взялся извести котов! Тщетные упования. Нет у нас тут Хайдеггера, нет. Кошачья чума в нашем доме началась лет двадцать назад. Вообще-то сестре коты всегда нравились - маленькие, пушистые котята, трогательные беспомощные созданьица, которые враскорячку, нетвердо ковыляют по комнате, исследуя любопытными мордочками все углы. Смотришь на них и умиляешься тому, как их влечет мир, они ж хотят все разузнать, быть причастными ко всему подряд. Ничего, что оставляют лужицы на полу и, тренируя когти, дерут обивку дивана, котяткам простительно. Сколько помню - а память у меня хорошая, помню даже события восьмидесятилетней давности, - по дому всегда слонялся какой-нибудь пушистик, а то и два, три и больше, всех цветов и оттенков - черные, белые, рыжие, полосатые. Сестра с ними возилась часами. Мартин Хайдеггер и котята только они и привязывали ее к этому миру. Одна незадача - со временем котята вырастали, превращаясь в голодных вороватых котов или в мяучливых и похотливых кошек; все они гадили повсюду, только не там, где я выставил коробку из-под обуви, наполняемую песком или опилками. Вытурить кошаков из дома нельзя; их можно морить голодом, из них можно выколачивать жизнь, начиная хоть с хвоста, хоть с морды; швыряй их об стену, кидай через забор, гони по улице - делай что угодно, они все равно не сдохнут, вернутся, и вот уже снова слоняются по двору, вскакивают по ночам на карниз, скребут оконный переплет и орут, как ушибленные. Только приоткроешь дверь, как кошак стремглав проскальзывает внутрь. Когда сестра была помоложе и еще высовывала нос на улицу, раза два в год она притаскивала с рынка корзину, из которой высовывались четыре, пять или шесть милых глупых мордашек. Это не важно, что дома уже было пять или восемь кошек. Проходило полгода, котята вырастали - и от них уже некуда было деться. Кошаки выпотрошили весь дом, побили посуду и цветочные горшки, распатронили обивку дивана, отодрали электропроводку, развлекались, словом, ни в чем себе не отказывая. Тогда сестра взяла старый мешок из-под картошки и принялась их отлавливать по всем углам, что было непросто: коты, почуяв недоброе, прятались под кроватями, взмывали по лестнице, карабкались по шторам - улепетывали куда глаза глядят. Отловив очередного, сестра одаривала его прощальной лаской и пихала в мешок. Когда мешок заполнился, к нему привязали пару кирпичей, и сестра поволокла многоголосо мявкающий и шипящий мешок к водоему, образовавшемуся неподалеку на месте заброшенной стройки. Сначала она осмотрелась, не видит ли кто, затем сняла юбку, забрела в воду, крутанула верещащий мешок над головой и швырнула, насколько сил хватило. Обычно, несмотря на тяжесть кирпичей, мешок какое-то время топорщился над водой, затем воздух постепенно из него выходил, и мешок, пуская пузыри, со всеми котами погружался в пучину. Однажды кирпичи почему-то отвязались, и отчаянно орущий мешок, дергаясь, как живой, еще долго мотался от берега к берегу. Истерически рыдая, сестра прибежала домой, и мне пришлось пойти с ней, чтобы длинным шестом запихать мешок под воду. Целый час промаялся, пока не доставил кошек по назначению. Если эта лужа когда-нибудь пересохнет, среди прочей дряни на дне обнаружатся залежи кошачьих останков. Уж и не знаю, как объяснят себе люди возникновение кучи из примерно семидесяти скелетов, сплетенных друг с другом, - поймут ли, что свой последний час кошачьи встретили в давным-давно сгнившем мешке? После чрезвычайно неприятной процедуры избавления от кошачьих несколько дней в доме царил мир, но вскоре либо соседи, осведомленные о сестриной слабости, тащили к нам в дом котят, которых им самим топить не хотелось, либо сестра, задумчиво и умиротворенно улыбаясь, приносила с рынка корзинку, пищащую тонкими голосками. И все началось сначала.