Где-то далеко-далеко заревели коровы да прогрохотала по мерзлой дороге телега. И опять тишина.
За воротами слышался чей-то разговор.
Доктор вышел на улицу. Три мужика.
- Что, пожар?
- Да, - ответили все вдруг, - рига у крестьянина горит.
- Не опасно?
- Нет... далече... так что за селом. А окромя того, тихо.
Еще что-то говорили, спрашивали его. Он отвечал и сам как будто спрашивал. Но все это - и разговоры, и зарево пожара - плыло мимо его сознания.
Он пошел во двор и снова опустился на приступки крыльца. Тоскливо стало.
- А что, Евдокия Ивановна не вернулась из бани?
- Поди, нет еще. А тебе пошто?
Доктор не знал, что ответить старухе.
- Да я так, собственно... хотел самоварчик попросить.
- Ну-к, я чичас.
Он курил папиросу за папиросой, думал:
"Черт знает. Как это так сразу? Стра-а-нно. Это водка... все водка наделала. Пьян!"
"Водка? - прозвучало в ушах. - Водка ли?"
Вдруг выплыли из тьмы чьи-то родные, ласковые глаза, поманили, усмехнулись, прильнули вплотную, смотрят.
"Что, любишь?"
Отмахнулся рукой. Замолкло, спряталось, притаилось.
Волна за волной шли мысли, то робкие и расплывчатые, то дерзкие и неотразимо влекущие.
Вот возьмет Дуню - красавицу, каких нет в городе. Привяжет ее к себе лаской, умом. Привьет ей любовь к знанию и заживет тихой-тихой, здоровой жизнью. Может быть, уйдет в деревню. Что ж, разве таких оказий не бывает?
- Да, да, в деревню, - думал он вслух... - Понесу туда свет, знание, помощь... А если... А вдруг?
Он не кончил, не хотел кончать: боялся.
Пожар на горе затихал.
- Дуня, дорогая моя...
Вот скатилась с неба звезда и, вспыхнув, исчезла в синем мраке неба.
- Сорвалась звездочка... А я пьян. И не идет Дуня... Краля? Ты говоришь - краля? Допустим... - бормотал, потягиваясь доктор.
Подошла собака, поласкалась, лизнула в лицо, ушла.
Выплывали откуда-то звуки гармошки и песня. Прислушался доктор.
- Должно быть, рекруты...
Голос выводил, а ему, разрывая визг гармошки, подгавкивали другие:
Как во нашем во бору,
Там горит лампадка.
Не полюбит ли меня
Здешняя солдатка.
Залаяли собаки, набрасываясь с остервенением. Хлопнули ворота. Раздались ругань, крик. А затем большой камень, очевидно пущенный в собаку, ударил в заплот. И опять ругань. И опять пьяная песня да лай собак.
- Что пригорюнился? Спать пора...
- Дуня!.. - Доктор вздрогнул и жадно обнял ее теплую, пахнувшую свежим веником.
- Сядь, посидим.
- Да некогда... право... Пусти...
- Сядь, поговорим.
- Нет, пусти... Некогда.
Однако села, склонив голову к его плечу, и заглянула в глаза.
- Вот я хотел сказать тебе, - начал доктор, чувствуя, как дрожь овладела им и как стучат от волнения зубы. - Хотел сказать, что полюбил тебя горячо...
- Горячо-о-о? Не обожги смотри.
Она засмеялась тихим, хитроватым смехом.
- Хочешь ли, я возьму тебя с собою? Ты будешь моей подругой. Я покажу тебе хорошую жизнь... Хочешь?
- Ох, мутишь ты меня, барин. И зачем тебя нелегкая принесла сюда?
- Я тебя люблю... Приворожила, что ль, ты меня?
- В куфарки зовешь али как? Поди, жена али зазноба есть?
- Нету, Дуня, нету. Никогда, никто...
- Ах, бедный ты мой, бедный! Дай пожалею. - Она высвободила руку из-под накинутой на плечи шубы и стала нежно гладить его волосы, лицо.
- Один, как сыч. Столько лет без любви, без ласки. Ах, как тяжело...
А Дуня ласково, нараспев, говорила, обнимая доктора:
- Милый ты мо-о-й... ребеночек мо-о-й. Да-кась поцелую тебя.
Вот скрипнула в сенцах дверь: кто-то поставил на пол ведра и стал шарить по стене.
Дуня шмыгнула на улицу и притаилась, припав к стене крыльца.
Доктор сидел молча, не двигаясь, словно боясь спугнуть сладостный сон.
Опять скрипнула дверь: закряхтел кто-то, икнул, завозился, и вдруг из темноты сеней раздался старушечий шепелявый окрик:
- Ай! Кто тут? Ты штой-то хваташь?!
- Да это я... Саквояж ищу. Чемодан...
Дуня прыснула, узнав голос купца, и плотней запахнулась в шубу.
- Чиквая-а-н? Я те такой чикваян покажу. Язви те! Ишь облапал...
- Это ты, бабушка? - хрипел купец.
- А тебе ково? Грехо-во-о-дник...
Дуня давилась от смеха. Купец пошел к выходу, а старуха все еще шепелявила ему вдогонку:
- Чиквадан... Ишь ты, чего захотел. Какой-такой тут чиквадан про тебя доспелся... Тьфу!
Купец наткнулся на доктора:
- Ах, это ты? Мечтаниям предаетесь? Ну, ладно, мечтай, мечтай... О чистой... хе-хе.
И он полез по ступенькам, держась за поручни.
Дуня скользнула в сени, но доктор настиг ее, распахнул ей шубу и жарко целовал шею, губы, грудь.
- Пусти, - молила его, - пусти!
- Не могу...
- Пусти... ну, пусти.
А уходя, бросила:
- Я приду к тебе.
- Дуня-я-я!
- Родной мой... желанный.
VI
Самовар опять попыхивал на столе, и поставленный на конфорку чайник задорно стучал крышкой.
Было часов десять вечера. Допрос все еще продолжался:
- Попервоначалу он его в зубы съездил, а опосля того взашей, значит... в лен.
- В лен?
- В лен, в лен.
- Та-а-к...
Купец, лежа на полу, что-то бредил, стонал, ругался.
По избе ходила толстая баба, вся красная, лазила на печь, заглядывала в шкаф.
Купец вдруг быстро-быстро заработал во сне ногами, точно стараясь от кого убежать, потом подпрыгнул на постельнике всем телом, открыл глаза и гаркнул:
- Караул! Ксы!
Баба кинулась к нему и, припав на колени, прошипела:
- Тшшш... Чтоб тебя притка задавила. Это кот. Брысь!
- Тоись как кот?
- А я почем знаю как. Кот, да и кот... Спи-ка знай.
- Боднул кто-то...
Купец сейчас же захрапел, обхватив руками голову.
Доктор, опьяненный вином и Дуней, целый час бродил по деревне. Наконец ему захотелось спать, и глаза его, утомленные, стали слипаться. Придя в земскую, он сел к столу и налил черного, как деготь, чаю. Вскоре явилась и Дуня.
Она несмело подошла к полуотворенной двери и спросила:
- Вам, господин урядник, чайку не прикажете?
- Убирайся! Некогда! - послышался злой, грубый окрик.
Дуня с омерзением взглянула на жирный, ползущий на воротник загривок, торчащие из одутловатых щек усы и оттопыренные уши.
- Леший... каторжник, - сдвинув брови, обиженно прошипела она - и к выходу.
- Евдокия Ивановна! - ласково позвал доктор.
- Ну, что?
Он придвинул табуретку.
- Сядь.
Дуня улыбнулась, смахнула слезы, выпрямилась вся и, не подходя к столу, издали переговаривалась тихо с доктором.
Он раз и другой пытался подойти к Дуне, но она испуганно грозила ему пальцем, кивая глазами в сторону урядника.
- Почему, Дуня? - удивленно шепчет доктор.
- Ох, боюсь я его, окаянного, - ее лицо скорбно опечалилось, а меж крутых бровей легла морщина. - Зверь! Прямо зверь.
- Но почему? - еще удивленней шепчет доктор.
Дуня мнется, хрустит пальцами рук, взглядывает смущенно на доктора и говорит, волнуясь и проглатывая слова:
- Ох, не спрашивай ты меня, Христа ради. Услышит - убьет...
Доктор порывисто выпил водки. А Дуня шептала:
- Прямо Ирод, а не человек. Всех заездил... Всех слопал... Жену, варнак, в гроб вогнал, робят из дому выгнал. Охти-мнешеньки... Змеей подколодной к мужикам присосался, кровушку-то из нас всю, как пиявица, выпил. А куда пойдешь, кому скажешь - неизвестно... Ох, беда-беда!
Доктор подозрительно смотрит на Дуню, хмурится.
Но та, как солнце из-за облака, вдруг засияла улыбкой, сверкнула радостно глазами, подбоченилась и, тряхнув бусами, гордо откинула голову:
- Вот бери, коли люба! Не гляди, что криво повязана: полюблю - в глазах потемнеет!..
