Алкмеон продолжал смотреть на паука, обживающего стол с одного из углов, где уже мерцала его стеклянная монограмма.

- Нет, вы мне все-таки скажите, может вы действительно один бежать хотите, а меня решили бросить, как помеху, инвалида безрукого, так я еще-таки пригодиться могу.

С последними словами Виктор Владимирович подошел к столу, наклонился и внезапно, захватив зубами край столешницы, легко поднял деревянного монстра над собой. Стол парил в воздухе, как воздушный змей. Бедный стеклянный паук едва не разбился во время гимнастических манипуляций нардиста без помощи рук и чудом улепетнул опять при помощи своего хрустального канатика.

"Канатчикова дача, какая незадача, Канатчикова дача, украденная сдача", - пропел граммофончик в голове Алкмеона. - "Мир обезумел. Век действительно приближается в своему закономерному концу, но чужой конец ещё ближе. Где-то я уже точно читал про летающий в воздухе стол с вколоченной челюстью, или это был все-таки стул?"

- Виктор Владимирович, чудак-человек, да пожалейте вы свои зубы, если даже они у вас вставные. Помните историю: чекисты, получив телефонограмму "Анданте", решили, что это сов. секр. приказ аннулировать Данте и его сторонников, и таким образом лихо почикали дантистов почти подчистую.

Виктор Владимирович ничего не ответил, только глаза его покраснели и вспучились, полезли на лоб, как у лобстера, сваренного вкрутую. "Тоже мне Омар Хайям выискался", - мысленно сплюнул сквозь зубы Алкмеон и подхватил стол с другой стороны за растопыренные ножки обеими руками. Сообща стол вернулся на свое обычное место, но паук так и остался под потолком, не клюя на вернувшуюся приманку.

В дверь камеры заглянул отчего-то запыхавшийся Федор.

- Вы без меня не скучаете? Может, в картишки перекинемся? Мне тут необычайные картинки подарили, дамы - сплошь нимфетки, пальчики оближешь. Ну дак как?

И не дожидаясь ответа, бросил на стол колоду. Вместо ожидаемой тройки треф открывшаяся сверху карта оказалась пятеркой пик.

Виктор Владимирович, не говоря ни слова, не пикируясь с тюремщиком как допреж, отправился восвояси, шествую очевидно в камеру № 6. Федор снова предложил Алкмеону перекинуться в "очко" или на худой конец в "подкидного", но сообразив, что подшефный явно не в себе, забрал колоду и положил её бережно в форменный карман.

Дверь за безбородым картежником захлопнулась, и в глазке снова замелькали остриженные ресницы.

XI

Библиотека закрылась на переучет в ожидании канализационных вод. Больше ни книг, ни газет на дом не выдавалось. Алкмеон чувствовал, что развитие сюжета вступило в завершающую фазу. Если бы у него была семья, нежная или коварная супруга, безумные или благовоспитанные дети, то, конечно, любой мало-мальски образованный эпигон сумел бы продержаться положенные двадцать раундов в пандан Ха-Ха веку, но автор был явный слабак и инерции его заемного воображения, видимо, могло хватить только на половину идеального произведения. Что ж, каждый век имеет свое средневековье и вообще Средние века не худшее время для самосовершенствования. Кроме того, каждому претенденту на терновый венец положено всего двенадцать апостолов, ибо тринадцатый - непременно Иуда. Да и месяцев в году именно двенадцать и ни на один больше, иначе это был бы не год, а огород, если бы да кабы росли в аду гробы.

В современном романе главное не правила и форма, к тому же полувоенная, а - подлинная страсть. Конечно, стоит рассеять стеклянный спермаобразный туман, осветить темные углы, смахнуть наросшую паутину и напрямик объясниться по столь же актуальным и общепонятным (как ещё недавно соцреализм) выдумкам литературоведов, как постмодернизм и минимализм.

Литературное шаманство требует жертв, и если виртуальный каннибализм ещё процветает в Каннах и канальи хотят и дальше пользоваться этой безотказной кормушкой, то и я не могу опрометчиво подставлять корму тарану с васильковыми глазами. Лучше сам пойду на абордаж очередного испанского галеона, для простоты замаскированного под банковский сейф.

Интересно то, что интересно, и сколько бы ни пыжились псевдоумники заячья шапка не окажется пыжиковой. Но как ни крути, стандарты должны быть стандартными, а штандарты - обветренными, и все-таки обязательно должен оставаться зазор между истиной и идеалом, куда можно втолкнуть сначала грубый башмак первопроходца, а потом хотя бы бочком пролезть самому якобы для нахождения абсолюта. В России, например, я точно знаю, весь "Абсолют" грубая польская подделка, настоящий "Абсолют" скандинавы абсолютно запретили вывозить, во искупление завалив славян сумеречным маслом "Сканди" для похудания. Сейчас всем нам только и остается, что скандировать нечто матерное и дьявольски субъективное.

Любая литература не вечна и увечна, а если и существует вечность, то она непременно стеклянная, и тюремщик Федор, когда на него найдет блажь, может завсегда сбрить шкиперскую боородку, схватить раскольниковский топор в пятнах не то крови, не то ржавчины и сокрушить любую хрустальную твердыню в несколько минут. Вот тебе и вечность.

Остается только личная вечность и то на то короткое мгновение, пока существует данная личность. Время полураспада личности - её средние века. Лучшие эссе без сомнения написаны в Эссексе, думаю, что и с сексом там все обстоит тип-топ. Правда, писатели-гомосексуалисты сегодня явно пытаются взять реванш за годы обезлички или даже литературного кастратства, но реваншизм никогда не имеет шансов на полный и безоговорочный успех, ибо срабатывает закон отрицания отрицания.

Так и произошло, что Федору надоело обслуживать несговорчивого и малоразговорчивого узника. К тому же Алкмеон похудел, попрозрачнел, стал стекляннопредприимчив, то бишь стал то отражать зеркально тюремные инвективы, то пропускать не только мимо ушей, но сквозь себя обидные реплики. Святого Себастьяна из него явно не получалось, а жаль, такой симпатичный ежик мог бы получиться в результате взимопонимания или хотя бы элегантная подушечка для иголок. Ан нет.

Стеклянная болезнь явно прогрессировала и готова была перекинуться в эпидемию стеклянной чумы, если бы автором был павианистый Виан. Во всяком случае долженствующий появиться памфлет "Сократись, Сократик!" метармофозировался в панегирик "Борись, Борис!" и был опубликован одновременно во всех мировых газетах, финансировавшихся в широкоизвестным фондом Фонда. (Подозреваю, что это тоже явный псевдоним).

В квадратные колеса насильственной приватизации были вставлены тормозные палочки Коха, которого в свою очередь бдительные органы обвинили в игнорировании законной очереди на отличное бесплатное жилье. Он вяло огрызался, ссылаясь на родственные отношения с туберкулезом, подбадриваемый огнеупорными саламандрами. Время как бы остановилось, но события шли своим чередом. Как корсары на абордаж очередного корсажа. Льюис Кэрролл передавал мне привет, дозвонившись по стеклопроводу с того света. Света в камере не было. Гремел отнюдь не хрустальный гром, и молнии грозили вскоре обратиться в шаровые.

Именно в этот предпоследний день заключения Алкмеону явилась во сне его покойная мать Эрифила. Не буду пересказывать их разговор, отношения с матерью более интимная штуковина, нежели секс. Там не было произнесено ни слова о "нетках", об огромной коллекции этих диковинок, собранных ещё прадедом Алкмеона счастливчиком Биантом и о диком зеркале, без которого диковинки так и оставались бы абсолютно непригодной вещью...

В ожидании абсолюта неожиданно набредаешь на веселые соответствия. Не хотите ли ещё рюмочку и порцию заливного?

У моего хорошего знакомого есть рассказ "Ловитва", родившийся на пари с соседом по палате № 6. Паритет взаимоуважений был соблюден и вознагражден японским спинингом (не путать с браунингом).

Под вечер заглянул Федор, снова начавший обрастать щетиной, и опасливо сообщил, что Виктор Владимирович приказал долго жить, в подтверждение показал рисунок Петра Митурича. Глаза предземшара были закрыты, они следили за последним стеклянным салютом: "Аве, Цезарь". Все-таки он не выдержал, не дождался Алкмеона и бежал первым.