Внезапно девушка остановилась перед шахтой лифта, нажала кнопку, створки кабины раскрылись, она вошла внутрь и жестом пригласила Гордина последовать её примеру.
Помедлив мгновение, он вошел в кабину, которая мягко и плавно набрала ход. Скорость явно была немалой, но было непонятно, куда летит лифт: вверх или вниз. Спутница хранила молчание. Гордину не оставалось другого, как в пандан ей не открывать рта.
Через 10-15 минут кабина остановилась, створки опять раздвинулись и темнокожий гид повлекла Гордина через анфиладу холлов, соединенных довольно узкими и короткими коридорчиками по круговому периметру, видимо, подземного здания. Тут-то Гордин отважился на вопрос:
- Извините, пожалуйста, мисс, далеко ли ещё идти?
- Нет, мы уже пришли, - ответствовала девушка, остановившись перед панелью из стеклопластика на правой стене очередного холла. Она достала из сумочки необычный ключ в виде ярко-желтого треугольника, точнее трехгранного напильника с множеством боковых зарубок и, вставив его в отверстие в панели на уровне метра от пола, повернула его против часовой стрелки. Раздался мелодичный звон и панель плавно отъехала в сторону. Девушка пошла вглубь, пригласив Гордина следовать за ней. Он подчинился и вошел в новый коридор, стены которого представляли собой гигантские аквариумы с подсветкой, в которых плескалась бесконечная водная стихия, рассекаемая пулями рыбных очередей. Аквариумы сменились книжными стеллажами, затем музейными витринами непонятных коллекций. Там были курительные трубки всевозможных видов, стеклянные и каменные пасхальные яйца, бронзовые фигурки, скульптуры из рога, серебряные изделия школы Фаберже, каменные же книжечки из полудрагоценных минералов, африканские маски и статуэтки, японские шкатулки с перламутровыми накладками, бронзовые и деревянные иконы, серебряные и золотые портсигары, перстни, серьги, всевозможные колокольчики, фарфоровые фигурки, расставленные шахматы из оникса, дерева и металла, различные ножи для бумаги: черепаховые, бронзовые, серебряные и слоновой кости. Гордин узнал в коллекциях свои же собственные пристрастия, только излишне гиперболизированные.
Пробираясь сквозь бесконечные нагромождения сундуков, ящиков, различных непонятных предметов, Владимир Михайлович запнулся левой ногой о перегородившую проход черную металлическую кочергу и с размаху упал вдоль лаза, сильно зашибив правое плечо и локоть. От невыносимой боли он зажмурился, а, может, потерял сознание и долго лежал без движения, прислушиваясь к происходящему.
Спутница за это время значительно удалилась вперед, видимо, не заметив его исчезновения, шагов её не было слышно. Вокруг было нехорошо. Сзади доносились какие-то восклицания, смех и словно бы шум потасовки.
Владимир Михайлович сел, потряс головой, правая рука висела неподвижно, кисть сжималась и разжималась свободно, но поднять руки он не мог и любое движение ею в стороны отдавалось серьезной болью. Ему показалось, что что-то подобное уже происходило с ним в другое время, в другом месте. "Le deja vu" (уже раз виденное) - так это, кажется, называется по-французски. "А дочь моя, кстати, в Париже", - совсем некстати подумал страдалец. Он с усилием сел, подтянул ноги и взявшись левой рукой за нагромождения, подтянулся и встал. Потом, пошатываясь, побрел все-таки вперед.
И странное дело: было тяжело и мутно не столько от боли, вызванной падением, сколько от настигающего шума, который давил на барабанные перепонки и порой, казалось, исходил уже откуда-то изнутри распухшего от переживаний черепа незадачливого визитера.
Владимир Михайлович на бегу (если черепашье передвижение по узкому коридору можно было назвать бегом) несколько раз оглядывался. Его воспаленному воображению чудилось, что сзади уже мелькают фигуры неизвестных преследователей, заманивших его в непонятную ловушку. Казалось, в затылок упирается жаркое дыхание первого из них, но при более тщательном вглядывании никого не удавалось обнаружить, лишь причудливые перемещения пятен света и тьмы создавали иллюзию непрекращающейся погони. Внезапно все переменилось: перед ним беззвучно и пустынно тянулся бесконечно длинный проход, вдоль которого вместо беспорядочной мешанины предметов размещалось множество конторских шкапов, сменившихся анфиладой роялей с женскими ножками, обутыми в модные туфли различного цвета, и выставкой других музыкальных инструментов, размещенных в стеклянных витринах, так что приходилось осторожно пробираться по самому краю, чтобы не задеть их и не разбить скользкую и хрупкую поверхность прозрачных шкапов.
Порой, то с одной, то с другой стороны, в стеклянных плоскостях зияли провалы и пропасти, в которых слышались также пугавшие Владимира Михайловича странные крики людей, собачий лай, звон кухонной посуды, мяуканье, стук пишущих машинок, телефонные звонки, удары молотком, пение и множество других звуков, которым не подбиралось определение и уподобление. Потом Владимир Михайлович опять разом провалился в вязкую темноту, неоднократно натыкаясь телом на мебель и другие столь же неодушевленные предметы, пока, увидев слабо брезживший свет, не вышел на относительно ровную свободную площадку, оказавшуюся дощатым настилом каморки, через дверной проем которой он попал в небольшой коридорчик, из которого, уже толкнув также дощатую дверцу, вышел наружу из кирпичной сторожки, стоявшей одиноко на развилке грунтовых дорог, скудно посыпанных гравием. Позади сторожки и на некотором удалении от неё с остальных трех сторон стоял смешанный лес. Царило безмолвие и странная полутемнота, когда неясно: то ли ещё не рассвело, то ли окончательно не стемнело.
Приглядевшись, Владимир Михайлович содрогнулся: все пространство перед ним занимало кладбище, уставленное, словно шахматная доска фигурами, могильными памятниками различной высоты и конфигурации: большинство их напоминало собой небольшой каменный парус, на котором посередине белело бельмом керамическая фотография погребенного, а ниже смутно просматривались даты рождения и смерти; было немало пустотелых металлических пирамидок, увенчанных пятиконечной звездой или православным крестом, изредка мелькал приваренный к верхнему штырю полумесяц; встречались богатые стеллы из хорошего мрамора, исписанные золотом, и простые деревянные распятия, ладно срубленные из крепких пахучих брусков.
Владимир Михайлович каким-то наитием осознал и узнал кладбище на окраине города П., где в разное время и в разных местах были похоронены многочисленные родственники его матери и куда он с двоюродными братьями и сестрами бегал порой по родительским дням вместе со взрослыми, а то и просто один - из детского любопытства и свободного времени.
Гордин, как былинный богатырь перед Алатырь-камнем, задумался: идти прямо или в стороны, и уверенно зашагал налево. Буквально через сто метров он увидел свежезасыпанную могилу с традиционной пирамидкой, увенчанной крестом, табличка на которой гласила, что здесь похоронен его отец (отчим). Несколько венков от родных и близких удостоверяли состоявшиеся недавно похороны.
Владимир Михайлович прислушался: вместо шума недавней погони послышалась мелодичная похоронная мелодия, чуть ли не Шопен, которую постепенно стали заглушать резко спорящие голоса. Владимир Михайлович вгляделся: вокруг сновали полупрозрачные светящиеся каким-то зеленоватым отливом фигуры, в которых он с ужасом узнал полузабытых родственников двоюродных братьев, сестер, тетку, дядьев, дедушку Григория Павловича, причем жестикуляция их была более активной, нежели жужжание голосов.
Гордин не то, чтобы испугался, но как-то перегорел, как электрическая лампочка, резко и внезапно вырубившись в полную невменяху. И уже его несли почему-то сестра с зятем, жившие на Западной Украине, вернее, не несли, а тащили волоком почти бесчувственное тело, как мясники заколотую только что свинью, деловито переговариваясь между собой. Зять повторял, что жить Гордин будет определенно, хотя ушибы непременно дадут себя знать. Сестра выказывала некоторое сочувствие, в то же время собираясь вколоть ему не то наркотик, не то болеутоляющее. И совсем далеко, непонятно зачем упрашивала их о пощаде заплаканная мать.
