- И я совсем недавно спортом занималась.

- Что-то не верится. Если только шашками.

Тут спутница попала не бровь, а в глаз. Гордин действительно был чемпионом института по поддавкам в незабываемые годы учебы. Так сладкая парочка, препираясь и подтрунивая друг над другом, подошли к кварталу, где начинались владения медицинского института, хорошо знакомые Гордину по восьми годам занятий в данном учебном заведении: сначала шесть лет студентом лечфака, потом два года ординатором, с двухлетним перерывом между годами ординатуры, потраченными на службу в Советской Армии.

Оказалось, что Света живет прямо напротив главного корпуса института, который, правда, уже перестал быть главным, в небольшом коттеджике, сохранившемся с незапамятных пор и стоявшем здесь задолго до учебы не только Гордина, но может быть, ещё и его матери, также окончившей местный мединститут.

- Ну вот я и пришла, - стала откланиваться Света.

- А телефон у вас есть?

- Конечно. Сумеете запомнить: 32-42-37.

- Уже запомнил, но все-таки запишу, я же писатель все-таки, - сказал Гордин и быстренько нацарапал номерок на бумажке, спрятав её поглубже в нагрудный карман пиджака.

Интересно, что же думал о случайной любви многомудрый и не менее энергичный Евгений Витковский? Вернувшись в родительский дом, Владимир Михайлович после обильного ужина опять со спиртным растекшийся на приютившем его просторном диване терзал так и эдак переплетенную в веселенький сине-зеленый с оранжевыми цветочками ситчик рукопись "Трех могил", выискивая столь насущные и высказываемые нечасто мысли.

5

Владимир Михайлович любил почитать Кальдерона на ночь. "Жизнь есть сон", - повторял он улыбчиво за испанским автором, а следовательно, "сон есть жизнь".

Сны у Владимира Михайловича были цветные, панорамные и даже стереоскопические, причем он всегда участвовал в сновидении в качестве главного героя. В раннем детстве ему снилось, что он летает, впрочем, и сегодня иногда этот юношеский дар возвращался к нему; любопытно, что в своих подростковых снах он часто разрастался в великана, человека прямо-таки космической величины, когда ноги его упирались в один континент, а голова почивала на другом, так что икры порой касались океанской волны, провисая между островками суши. И с каждым годом, даже с каждым днем сюжеты снов становились все более разветвленными, интрига все запутаннее, а сам Владимир Михайлович представал то Чингиз-ханом, то - Наполеоном, а то и вовсе - Франциском Ассизским.

Когда на очередном дне рождения он попытался посоветоваться со своим однокурсником Алешей Аховым, ставшем с годами видным психиатром, доктором наук и фээсбэшным полковником, руководителем секретной лаборатории по выработке радиоуправления людьми, тот успокоил его, мол, это не шизофрения и не маниакально-депрессивный психоз, а просто рудиментарная форма атараксии (воспоминания, основанного на переселении душ).

Когда он ощутил себя Тимуром, он проснулся ещё затемно. Судя по тому, что горели факелы и стража исправно несла службу, одновременно приглядывая за светильниками. Полог юрты был спущен, закрывая вход наглухо. Каждый раз, просыпаясь, он словно заново рождался, глядя на мир удивленными глазами, в которых окружающие читали власть и всезнание.

Он приподнялся на локтях. Начальник стражи, заслышав движение, приблизился к ложу повелителя и, не доходя пяти метров до него упал на оба колена, опустив голову, показывая тем самым, что он не достоин лицезреть владыку и смиренно ждет приказания.

Он лениво и властно махнул правой рукой. Внезапно что-то хрустнуло в локтевом суставе, руку пронзила сильная боль. Воздух перед глазами стал слоистым, как над сильным костром и совсем другой сюжет стал разворачиваться перед взором изумленного владыки, заставляя его испытывать неожиданные ощущения, для которых каким-то чудом находились слова...

Самолет из Турции опаздывал.

Владимир Михайлович, к счастью, успел принять душ, влезть в старый махровый эстонский халат, прилечь в таком виде на старый, ободранный кошками диван в гостиной, включить телевизор и два-три часа ещё покемарить, изредка просыпаясь и вздрагивая, переключаясь в короткий проблеск сознания с одной телепрограммы на другую при помощи электронного ручного пульта и опять ныряя в густой туман сонного небытия, чтобы снова, вздрагивая и просыпаясь, перепрыгивать со следующей телепрограммы на новую, думая между тем: вылетела жена с дочерью или ещё пребывают они на Эгейском побережье малоазийского полуострова, также нервничая и устав от аэропортовской толчеи и бесконечного ожидания.

Теща его, давно закончив приготовление праздничного ужина, сидела на боковой спинке все того же ободранного кошками дивана, как большая нахохлившаяся птица и молча клевала взглядом светящийся экран, не решаясь спорить с властолюбивым, как Чингиз-хан, зятем в выборе сюжета, озабоченная той же самой неотвязной думой: вылетели из далекой юной страны её горячо любимая дочь с ещё более любимой внучкой или ещё мыкаются, болезные, в тесноте и духоте турецкого аэропорта. Ее безусловно раздражал зять, пятидесятилетний увалень, разлегшийся под одеялом на диване и по-детски бездумно и несерьезно играющий переключателем программ вместо того, чтобы остановиться на приличном кинофильме или уже уснуть до прибытия опаздывающей родни по-настоящему и дать ей, старухе, возможность также незаметно отдохнуть.

Не звонил почему-то Андрей, муж внучки Златы, терпеливо ожидающий свою жену и тещу в Шереметьево и для этого арендовавший ещё с вечера служебную машину с шофером, чтобы не связываться со случайными лихачами и обдиралами. Андрей, по мнению Ядвиги Казимировны, был весьма дельным молодым человеком, сумевшим в последние годы сильно продвинуться по службе, не то, что муж её единственной дочери, якобы переводчик, а на самом деле спиногрыз и захребетник, большой знаток и потребитель импортного пива и разных соленых орешков в качестве пивной закуски, третий год толком не работавший и живущий за счет жены и отчасти за счет поступлений сдаваемой ею, одинокой усталой старухой, большой трехкомнатной квартиры на площади Восстания, заставляя между тем её ютиться в жуткой кладовке, заставленной почти сплошь ящиками с книгами и старыми рукописями, мало того, что она уже как-то жила в кладовке на заре семейной жизни дочери, устроив себе вынужденное лежбище на деревянной спинке отжившего свое дивана, положенной прямо на перевернутые горлышком вниз трехлитровые банки из-под соков и солений в далеком северном городе, куда её сослали за взрыв железной дороги, до сих пор не построенной внуками её палачей.

Звонка по-прежнему не было, и в дряхлую голову тещи лезли мысли одна другой несуразнее, а большой грузный усатый человек под одеялом, хозяйски похрапывающий на диване в гостиной, явная ошибка природы, ещё и умудрялся, как ребенок, играть телепереключателем, мешая ей сосредоточиться на одном каком-нибудь дельном сюжете. "Санта-Барбара" "Троиканка" или "Алундра" были её настоящей и требовательной жизнью, она знала наперечет имена, привычки и взаимоотношения героев этих увлекательных фильмов, почему-то обзываемых псевдоумными и якобы интеллигентными людьми навроде её самовлюбленного зятя "мыльными операми", хотя там никто не пел арий и тем более не взбивал мыльную пену, а наоборот все было как в жизни и даже лучше, потому что не было того безобразия, которое надоело вокруг, а если подобное и случалось, что сразу же разрешалось полнейшим благополучием телегероев.

Внезапно в дверном замке послышался скрежет заблудившегося ключа, не узнающего после двухнедельного отсутствия любимейшую точку приложения своих способностей и усилий хозяйки, домашние животные (два пса и три кошки) встрепенулись и выстроились в дверном проеме для встречи гостей, а в прихожую разом ввалились долгожданные путешественники, сопровождаемые Андреем и увешанные сумками, сумочками и пакетами, как новогодняя елка шарами, игрушками и тому подобной мишурой.

Увалень в халате, видимо не совсем протрезвевший от выпитого пива, по-пингвиньи выбрался из-под одеяла и доковылял до чемоданов и сумок, удивив старуху ещё раз тем, что схватив какой-то цветной пакет, немедленно убежал с ним в глубину гостиной, даже не поздоровавшись с прибывшими.