"Приезжего человека сразу видно", - смекнул Гордин. А посему его пытались "раздеть" и "обуть" как бы законно, считая, что столичные гости все законченные идиоты и миллиардеры, денег у них там, в столице, куры не клюют, и надо, пользуясь случаем, впарить весь мусор залетному очкарику по ломовой цене, ибо человеческого отношения сей хмырь явно не заслуживал. Только придурок ищет и покупает печатную продукцию в видеовремя вместо того, чтобы наслаждаться виртуальной порнореальностью.
Как не было интересных книг, так не было ничего даже отдаленно напоминающего антиквариат, за последний выдавался различный лом, стертые частично обломанные бронзовые распятия, разнообразные значки, изгрызенные то ли древоточцем, то ли истыканные шилом или гвоздями дощечки (якобы иконы), нержавейка, выдаваемая за серебро высшей пробы - такого количества простосердечных мошенников не водилось даже на жуликоватом измайловском "вернисаже" в столице. Гордин ходил, пошучивая, пытаясь завести знакомства, надеясь на будущее. Центральный рынок города П. занимал огромную площадь, обнесенную высоченным кирпичным забором, проходы в котором закрывались могучими коваными железными воротами. Характерно, что на постройку забора хватило почему-то и сил, и средств, а вот внутри функционировали чуть ли не довоенные строения, на крайний случай, сталинской эпохи, на переделку денег и сил не хватило, один-два свежесварганенных павильона и несколько на скорую руку возведенных навесов погоды явно не делали.
От рынка Гордин проехал две остановки на трамвае, излюбленном средстве передвижения земляков, до центральной улицы, конечно, Ленина, хотя в Москве подобные расстояния он легко преодолевал пешком.
Воспоминания нахлынули на него. Сорок лет назад в этих местах стоял частный дом его дяди по матери, Александра Федоровича Романова. Был дядя классным шофером, в Отечественную войну совершавшим опаснейшие рейсы по ледовой "дороге жизни" в Ленинград, за что был награжден всевозможными орденами и медалями. После войны у него часто собиралась обширная материнская родня (отцовско-отчимовские корни были на юге, в казачьей степи. То-то, когда Володя приходил в казачьей фуражке в школу, военрук приговаривал: "У тебя дед - казак, отец - сын казачий, а ты - хуй собачий", вызывая неподдельный смех охочих до сторонней насмешки школяров), отмечать всенародные советские и церковные праздники. Народ, с трудом выживший в войну на фронте и в тылу, был так упоительно счастлив тем, что уцелел, что устраивал шумное гульбище каждую субботу-воскресенье, с ночевой, хотя большинство жило очень небогато, мягко сказать, нищенски, но все равно любые праздники и дни рождения каждого из родни справлялись многолюдно, чаще всего вскладчину. Тогда и полюбилась Володе песня на стихи Павла Шубина (конечно, он не знал про существование такого поэта и вообще чьи слова у этой замечательной песни, да и кто знал тогда или сейчас знает имя автора этой песни! Sic transit gloria munia): "Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу, кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу. И припев там был метафорически восхитителен: "Выпьем и снова нальем!", что и делали все поющие и пьющие попеременно и с преогромным удовольствием.
Романовы занимали тогда уже только часть своего огромного, доставшегося по наследству от прадеда, купца I-й гильдии, дома, а половину его сдавали организациям, так что на доме уже с фасадной стороны бросалась в глаза вывеска "Фотография". Около дома спереди был палисадник, а позади немалый двор со всей положенной частнику живностью, которую дважды в день щедро кормил вчерашний герой, позвякивая своими наградами, доверяя кормить скотину в остальное время жене-домохозяйке и многочисленной детворе. Отапливался дом огромной печью, где была восхитительная лежанка, к которой примыкали ещё более восхитительные полати из хорошо выструганного соснового теса, источавшего живительный запах в течение десятков лет и сочившегося порой нескончаемой янтарной живицей. Господи, как давно это было! Как переменилась жизнь! И вместо бревенчатого домика располагается сейчас нагло и самодовольно серийное жилое здание из мертвых бетонных плит, прикрытых на первом этаже завлекательной вывеской "Кассы Аэрофлота". Флота, которого тоже на самом деле уже почти нет.
Иногда Володя добирался к дяде сам по себе, не с родителями и сестрой. Вообще-то от родительского дома ему нужно было ехать сначала на автобусе до электрички минут пятнадцать, потом полчаса на пригородном поезде, а потом с пересадкой ещё на двух трамваях минут пятнадцать-двадцать. В городском транспорте Володю в детстве часто укачивало (постарше он уже попривык, окреп), порой до рвоты. А ещё он любил экономить копейки, которые полагалось платить за проезд, а ездить нагло без билета приучен не был, и порой он, восьми-девятилетний мальчуган, пацан, хаживал к дяде пешком. Путь километров 25-30 длиной, занимал у него тогда часа четыре. Видимо, недаром потом в мединституте, его, шестнадцатилетнего, отловил тренер по легкой атлетике и уговорил заниматься в секции, участвовать в соревнованиях и получить какие-то спортивные разряды. К своей любимой бабушке Василисе Матвеевне, жившей в поселке Балмошная (явно от слова "взбалмошная"), что на полпути между семейным гнездом Гордина и романовской вотчиной, Володя ходил пешком взад-вперед регулярно, два-три раза в неделю. Вообще, вольное у него было детство: с лесными гуляниями, собаками, неподотчетностью во времени и занятиях. Родители работали целыми днями и ночами, по 12 часов подряд, были заняты полностью своими взрослыми проблемами. Он, хоть и несколько трусоватый по тем временам (по сегодняшним - озорник и смельчак), очень любил читать книжки, брал их грудами в библиотеках (будучи записан наверное во все, которые имелись в округе), у соседей, у знакомых: читал быстро, жадно, так же, как и ел, глотал, не разжевывая, порой давясь нехитрой едой.
Когда он сбегал с уроков и коротал время в читальном зале, его нередко экзаменовали молодые библиотекарши, наскучась служебной рутиной, требуя пересказать содержание (он брал книгу обычно однократно и прочитывал средней толщины том за два-три часа, никогда специально не обучаясь скорочтению, тогда об этом тоже не слыхивали). Как же стыдно было пересказывать в десять лет "Приключения авантюриста Феликса Круля" Т. Манна, а девицы на выдаче книг, сами восемнадцатилетние, видимо, обожали тормошить малолетку и требовали подробностей. Многое сейчас забылось, но голые коленки королевы Марго из "Юности короля Генриха IV" Г. Манна как стояли всю юность перед гординскими глазами, так и сейчас нет-нет да и вспыхнут приглашающими к путешествию светофорами в городской сутолоке. Какой восхитительный мираж!
Много позже там же неподалеку от уже снесенного городскими властями дядиного дома жили Виктор Евстафьев и Лев Могендович, писатели, с которыми Гордин знался в студенческие годы, посещал их на дому, запросто брал у них читать книги, пытался в свою очередь услужить тем же, о чем-то беседовал, исподволь учился, если не обманчивой легкости литературному рукомеслу, то образу творческой жизни, манерам литературного поведения (Гордин был достаточно духовно пластичен и переменчив о ту пору, да и сейчас не совсем закостенел, только что-то удача стала подводить его чаще). А вот что привлекало их, сорокалетних тогда, в семнадцати-восемнадцатилетнем пареньке? Наверное, не его литературная одаренность, которая тогда проявлялась неочевидно, ведь стихи Владимира Гордина тогда редко кому кроме него самого нравились, хотя и довольно часто публиковались в "Молодогвардейском вестнике", возможно, просто завораживал духовный напор и энергия молодости, а может, он своей наивностью и искренностью, и тогда уже нечастых, развлекал областных метров, забавно им было смотреть на него, словно на говорящего попугая или ученую обезьяну?.. Этого сейчас уже не узнать, а хотелось бы.
Гордин очнулся. Давно умер Лев Могендович, учитель Кроликова, будто бы, как тому хотелось, впрочем, и на здоровье, а его единственный сын-наследник стал врачом-хирургом и как живет, неизвестно. Громко знаменитый и творчеством, и постоянными перебеганиями из одного литературного лагеря в другой, нередко прямо противоположный, Евстафьев транзитом через Петрозаводск - давно возвратился на свою малую родину, в деревню Ячменевка, что под славным городом К.
