Подвиги Владимира на благодатной коктебельской земле, возможно, и увеличивались бы в геометрической прогрессии, но однажды, подойдя к своему номеру, он был остановлен у двери парой гарных парубков в шортах и топ-лесс, которые, вежливо предупредив его возможное сопротивление и бессмысленные встречные вопросы, осведомились: "Мистер Гордин? How are you? Don't warry. Вас изымает Интерпол".
Так закончилась, не успев начаться, коктебельско-амурная история нашего московского беглеца.
10
Этапировали Гордина по-божески, без излишнего афиширования. Разрешили спокойно собрать вещи, произвести расчет и даже получить назад деньги за неиспользованные дни в Доме творчества. Посоветовали причиной срочного отъезда выставить срочную творческую командировку за рубеж, на международную книжную выставку. Прослышавшие об этом отдыхающие коллеги те несколько часов, которые он провел в предотъездной беготне на территории Дома творчества, смотрели на него с повышенным интересом и изрядной доли зависти, перемешанной с ненавистью. Поэт Вадим Кривда подошел и на правах старого знакомого досконально осведомился: в какую страну, надолго ли едет Гордин и нельзя ли ему присоединиться или хотя помочь распродать часть тиража его книги стихов, изданной за свой счет в Ташкенте... Владимир Михайлович изворачивался, как уж на сковороде, придумывая несуществующие подробности и детали.
Увезли его с почетом, с эскортом, принятым за знак высшего благоволения новых властей остающимися отдыхать и творить писателями, на "Джипе Чероки" прямо в аэропорт Симферополя, а там, передав с рук на руки российским коллегам, два незалежных "интерпольца" исчезли из его жизни навсегда. По дороге они мужественно не сказали ему практически ничего по сути задержания, ссылаясь на тайну следствия.
Новые сопровождающие были во-первых, в удвоенном составе против украинских сыщиков, то есть четверо; во-вторых, не более разговорчивы, правда, успокаивая Гордина тем, что в Москве все немедленно разъяснится и скорее всего он будет просто проходить свидетелем по делу. Из разговоров Владимир Михайлович все-таки понял, что задержан вовсе не по факту сгоревшей дачи в Фирсановке, а по важным международным причинам. Собственно, поэтому и был подключен "Интерпол". Не зная за собой никаких особых грехов, он тем не менее страшился возможности оказаться козлом отпущения; последнее время вообще стало "модным" цеплять бывших "неприкасаемых", нарочно подставлять их под ураганный огонь критики. Арест дипломата Орехова, между прочим, заметного детективиста, описывавшего в романах свою полную приключений жизнь, заставил широкие массы читателей и телезрителей считать, что нынешние писатели вообще потенциальные шпионы и предатели. Возникла даже шутка: "Сегодня чист, как Говард Фаст, а завтра Родину продаст". Причем тут Говард Фаст, который давно умер и ещё более давно не переиздавался (в детстве Гордин читал одну из его книг "Тони и волшебная дверь", но особого восторга не испытал) было непонятно, видимо, для красного словца. Кстати, по Москве давно уже ходили упорные слухи, а недавно Гордин слышал уже и собственными ушами и даже видел по телевизору одного из инициаторов роспуска всех союзов писателей, траченого молью джазиста и мелкого литератора, не принимаемого в этот союз за отсутствием публикаций уже двадцать восемь лет. Основной же причиной готовящегося роспуска было не столько нежелание правительства думать о материальном положении деятелей отечественной культуры, сколько горячее стремление новых "демократов" навсегда "прихватизировать" занятые их семьями дачи в Голицыно, Переделкино и Шереметьевке, формально принадлежащие творческим организациям и Литфонду. Пусть и внуки, не всегда наследующие таланты своих предков, как следует попользуются - вот был скрытый движущий момент, в чем убеждал Гордина ещё два года назад давний его приятель из Министерства печати Алексей Алибеков, выходец из Челябинска, почти земляк.
Самолет прилетел в Москву вовремя. Гордин с эскортом был через служебный выход пересажен на черную "Волгу", причем число сопровождающих уменьшилось на человека и без лишней шумихи был доставлен в Лефортово. Процедура оформления прошла достаточно банально и напомнила ему поступление больного в военный госпиталь, где в свое время ему довелось неоднократно дежурить. Примерно то же приемное отделение, обязательное переодевание в казенную одежду, изъятие всех личных вещей по списку, но помимо заполнения совсем других служебных бумаг Гордину попутно "откатали" пальчики, то есть на всякий случай провели дактилоскопию.
Какими-то подземными что ли коридорами, запутанными катакомбами его под стражей провели в лифт и не то подняли, не то опустили на значительно другой уровень и водворили, наконец, в одиночную камеру, в которой находились металлический, накрепко прихваченный к бетонному полу голый топчан, подобие письменного стола и металлический табурет, накрепко закрепленные на одном месте. В углу около двери располагался белый фаянсовый унитаз. "Параша", - подумал начитанный Гордин.
Окна не было, и только лампа "дневного" света за прочным ячеистым кожухом проливала достаточный свет на голое безобразие интерьера.
Гордин не успел сориентироваться в обстановке, как массивная металлическая дверь сразу же захлопнулась, и он остался один на один со своими печальными предположениями и размышлениями.
Через какое-то время раздался щелчок и в двери открылось небольшое "сейфовое" окошко, через которое Гордину был предложен не то обед, не то ужин (часы у него тоже отобрали при оформлении) из трех блюд: рисовый супчик в алюминиевой чашке, рыбная котлета с картофельным пюре в аналогичной посудине и белесый студень в эмалированной кружке, на поверку оказавшийся киселем. Кроме того передали три ломтя хлеба и алюминиевую мягкую ложку, предупредив, что на процесс принятия пищи положено всего десять минут, в которые заключенный обязан уложиться. Гордин неожиданно почувствовал, что ужасно проголодался и не без аппетита и удовольствия съел положенный набор пищи. Вкус её был куда как приемлем и чуть ли не восхитительнее питания в коктебельском Доме творчества.
Когда через десять минут потребовали назад посуду, Гордин попытался попросить у охранников книги или журналы, но ему было отказано с объяснением, что завтра, когда его вызовут на допрос, он может в устной или письменной форме изложить свою просьбу или жалобу.
- Скажите, пожалуйста, а на ночь свет выключают? А выдают ли подушку и одеяло? - успел вдогонку спросить тюремный неофит.
- Нет, - прозвучал односложный вежливый ответ, и окошко в двери захлопнулось.
Гордин опять остался наедине со своими невеселыми мыслями. Неожиданно его забеспокоило, сохранятся ли изъятые у него доллары, которых осталось не менее половины от первоначальной суммы и которые были демонстративно пересчитаны сотрудниками Лефортово у него на глазах и внесены в протокол изъятия, но он совершенно запамятовал указанную в протоколе сумму, так как расписался за все чохом на обороте служебной бумаги, даже не вчитываясь в её содержание, как будто спешил на волю, а не в неволю. И куда спешил? Что ему предстоит? Что ему все-таки инкриминируется правосудием?
Под неотвязный перескок этих дум, течение мыслей, словно под стук вагонных колес Гордин и уснул, сидя на топчане и сам этого не заметив, а проснувшись через какое-то время он обнаружил, что лежит, обхватив голову руками, вдоль топчана, как, наверное, и полагалось. Просыпаясь ещё несколько раз, он автоматически справил нужду в положенном месте и снова впал в полукоматозное состояние. Вообще, камера стала для него вполне обжитым местом пребывания, и даже электрический свет уже не так резал глаза, как первоначально.
Разбудили его неожиданно быстро. Ему показалось, что спал он не более четырех часов, но поскольку прибор измерения отсутствовал, впечатление о продолжительности сна могло быть ошибочным. Хотя вообще-то внутреннее время у Гордина всегда было довольно точным и ранее он мог определять его интуитивно с погрешностью не более нескольких минут, но здесь, к сожалению, не было ни точки отсчета, ни возможности свериться.
