Позже будет двор Виштаспы, заточение в темницу, чудесное спасение пророка, полное обращение в маздеизм царя Виштаспы, пришествие трех архангелов-вамшаспендов, многочисленные обращения в Индии, Иране и среди греков, кстати, последователем Зороастра был и Пифагор, о чем забыл упомянуть в "Шах-намэ" Фирдоуси, зато дал блистательные сцены священных войн.
В день Кхур месяца Артавахшито, достигнув возраста 77 лет и 40 дней, Заратуштра принял в своей молельне мученическую кончину от меча турка Турбаратура. Но зороастризм не умер вместе со своим основателем. По свидетельству Диогена Лаэртского (11-111 вв. н. э), непрерывная цепь преемников - магов тянулась аж до поражения персов во время нашествия Александра Македонского. До сих пор священное пламя поддерживают жрецы Авесты в храме огнепоклонников в Бомбее и Гуджарате.
В апокалиптическом видении перед Зороастром развернулась вся будущая история его религии. Семь ветвей дерева, выросшего на его глазах, символизируют не только золото, серебро, сталь и железо новых исторических эпох, но и новые религии, эпохи вер, среди которых иудейство, буддизм, ислам и христианство.
Передергивая ради красного словца, замечу, что Зороастр - Магомет (Моххамед) индоариев. Понятное дело, живший задолго до Магомета.
VIII
Ключ сильнее замка. Работа работой, но ещё больше хочется свободы, хочется излишеств, хочется любви и ласки. Ну и что ж, что до весны ещё далеко, что только-только отгорела лиственным пожаром осень, что наступила зима, вялотекущая как орз (острое респираторное заболевание). Снега в городе не было, как не было его и за городом, так, какая-то грязноватая кашица под ногами.
Я вышел из метро к кинотеатру "Россия" и медленно двинулся к памятнику неутомимого дуэлянта и картежника. Рядом со мною с той же скоростью вышагивала эффектная блондинка. Её кофейного цвета дубленка была распахнута, шарф сбился набок, оголив безупречную шею. Голова была непокрыта, и светлые вьющиеся волосы образовали пушистый нимб. Порыв ветра донес аромат её духов. Нет, решительно нельзя было противиться зову весны в середине декабря.
- Извините, вы не к Пушкину на свидание поспешаете? - хрипло выдавил я первое, что пришло на ум, и искательно улыбнулся.
- Нет, к Чайковскому. Между прочим, иду на занятия в консерваторию.
- А можно мне вас проводить? Я в ту же сторону, представьте, в антикварный, около Дома медика. Кстати, позвольте представиться, я журналист и решил взять у вас интервью. Вы не против? Меня зовут Миша, а вас?
- Вера. Но для интервью я, думаю, плохая кандидатура.
- А кто вы по знаку Зодиака?
- Козерог, а вы?
- Телец.
- Господи, опять телец совершенно не совпадаем.
- У каждого правила свои исключения. Надеюсь, мы таки не будем бодаться по дороге. Я вам заранее уступаю.
- Что вы имеете в виду?
И я неожиданно для самого себя смутился и замолчал. Словно кончился запал или завод. Да, собственно, Вере и не нужен был мой ответ. Она шла по-прежнему рядом и изредка лукаво на меня поглядывала.
- Никогда не думала, что журналисты так быстро выдыхаются, - сказала Вера, зажмурилась на мгновение, сморщила аккуратный носик и чихнула; а затем продолжила рассказ о том, что ей необходимо быстро-быстро отзаниматься с педагогом (она была пианисткой) и следовало спешить в больницу, к отцу, у которого подозревают инфаркт.
Вера Важдаева, так звали мою спутницу, вернее, Вера Васильевна Важдаева (и сердце мое захолонуло, я-то прекрасно знал, хоть и не был знаком лично, писателя Василия Важдаева, автора замечательной "деревенской" прозы, друга Солженицына; в то время ряд инсценировок по его романам "Деревянные голубки" и "Леший" шли с аншлагом в самых престижных театрах. Я спросил, было, не дочь ли она того самого Важдаева, писателя?
Вера только рассмеялась и, продолжая рассказывать что-то из учебной жизни, незаметно протащила меня за собой по Тверскому бульвару.
- Конечно, вам, журналистам, легко, вы занимаетесь любимым делом, и вам ещё за это платят. А вот наши педагоги всерьез подумывают о забастовке. Им ведь уже второй год не платят зарплату. А, между прочим, кабинет ректора уже третий раз за год ремонтируют и опять всю мебель сменили. Вот бы вы взяли да и написали статью на эту тему.
Вера была возбуждена, солнце играло тенями на лице, совершенно его не портя. А я шел, как приклеенный.
- А вы, Вера, идеалистка, причем с большим налетом романтики, перебил, наконец, её я и попытался взять под руку. А вот давайте без рук. И не идеалистка я, просто надо когда-то всей стране жить по закону. Иногда мне хочется все бросить, уйти в монастырь, отказаться от столичных удобств, но когда вспоминаю, что надо выхаживать отца и потом мать нельзя бросить, она этого не переживет, и я снова впрягаюсь в привычный хомут.
"Какая славная лошадка!" - подумал я и чуть не повторил снова это же вслух, но вовремя прикусил язык. Если уж под руку брать запрещено, то подобные репризы могут вызвать пощечину.
Мы прошли мимо антикварного магазина, миновали Дом медика и остановились около памятника Чайковскому, здесь я наконец-то выпросил Верин телефон и был вынужден представиться по всем правилам: как зовут полностью, где работаю, сообщил номер служебного телефона, предупредив, что работаю через день.
- Везет же некоторым! - резюмировала Вера и легко упорхнула в дверной проем, явно ожидаемая несколькими бравыми молодцами, придерживающими массивную входную дверь.
"Интересно, кто они: певцы, композиторы или дирижеры?" - подумал я и тут же мысленно махнул рукой: "Ну и черт с ними!"
У меня был свободный день. Завтра нужно было явиться в газету, а я как-то отвык от регулярных занятий, от четких обязанностей, от начальства. Вообще, зачем человеку непременно нужно служить, прислуживать? Давали бы каждому небольшой пансион, а человек расплачивался бы тем, что хорошо умеет делать: поэт сдавал бы в некое бюро свои сочиненные вирши, скажем, шестьсот-семьсот строк в месяц; прозаик приносил бы пятьдесят-сто страниц текста, переводчик.... Тут мысль моя прервалась, потому что правый башмак попал в выбоину на асфальте, нога подвернулась, и я чуть не упал, но сумел восстановить равновесие.
Я подошел к антикварному магазину "Дикция", который про себя называл "Фикция". Открыл его для себя я лет пять-шесть тому назад, когда внутри магазина существовало строгое деление: на первом этаже хозяйствовал Вазген Мехилседекович, большого обаяния армянин московского разлива, одетый всегда с подчеркнутым восточным щегольством. Его седая кудлатая шевелюра бросалась в глаза, стоило только переступить порог магазина. Крупные темные глаза внимательно и дружелюбно ощупывали посетителя; впрочем, Вазген Мелхиседекович был чаще молчалив, редко-редко открывался собеседнику, вступал в неформальные отношения. Вообще-то он был книгоман, собирал стихотворные сборники с автографами, скупал чохом прижизненные издания Гумилева, Северянина, Цветаевой; сам сочинял забавные рифмованные экспромты и даже издал за свой счет два сборничка.
Грешен, порой я ему невольно завидовал. Жаль, у меня нет и не было умения организовывать дело, а как было бы хорошо стоять за прилавком, осматривать приносимые на оценку и продажу раритеты и собирать исподволь несметные коллекции разнообразных сокровищ. Не говоря уже о том, что не графское это дело, моя жена совершенно не могла терпеть такого рода траты. Когда я приносил домой сумками всевозможные книги, а то и "венскую" бронзу, веера, перстни, курительные трубки, наконец, гравюры и живописные работы, она даже если не высказывала резко и прямо то, что думает обо мне, транжире и просто эгоистически бессовестном человеке. Ведь нет, чтоб линолеум на кухне сменить или паркет в коридоре поправить (безумная теща, заболтавшись по телефону с очередным "цветочком", приятельницей по религиозной секте, залила весь пол, тисовые дощечки вспучились и, встав горбом, рассыпались с первого же прикосновения), так вот - это "хламник" (конечно же, я собственной персоной) постоянно несет домой всяческую дребедень. И порой в тот же день мое очередное бесценное приобретение перекочевывало прямо в мусорное ведро.
