Ему все время что-нибудь было нужно. Выплывают из детства наполовину непонятные фразы: "карбюратор барахлит", "аккумулятор сел", "резина совсем лысая"... Постепенно папа весь его перебрал и заменил в нем все внутренности. Особенно гордился он тем, что удалось поставить мотор от 407-го "Москвича". Когда после этого кто-то посторонний спрашивал у папы, какая у него машина, он говорил:

- "Москвич" 401-й, но мотор у него от 407-го!

Бедный наш папа! Он не вылезал из-под своего автомобиля. Отработав неделю в гальваническом цеху, где "за вредность" ему даже полагалось в обеденный перерыв молоко, субботу и воскресенье он проводил, лежа на брезенте под машиной. Вечно в ней что-нибудь ломалось, вечно мы слышали от папы эту фразу: "Ну, пойду поковыряюсь в машине". Но иногда, "проковырявшись" весь день, папа так и не мог исправить поломку, тогда он тихо злился и говорил в сердцах:

- Продать его, что ли, к черту?

- Я тебе продам! - говорила мама.

На самом деле он его любил. Когда у человека в семье целых шесть женщин жена, теща и четыре дочки, автомобиль - единственная его отрада. Папа был хороший водитель, мог даже "Волгу" обогнать на трассе, но бывало, что где-нибудь на горном перевале наш "Москвичонок" переставал тянуть, тогда мы все выходили и толкали его руками. В такие моменты папа злился еще сильнее и говорил:

- Я его сейчас разгоню и разобью к чертовой матери!

- Голову себе лучше разбей! - отвечала мама.

В глубине души папе всегда хотелось иметь "хорошую" машину. Хорошими считались сначала "Победа" и "ЗИМ", на них ездили в основном отставники-военные. Наш папа не был отставником, хотя и провел в армии семь лет, из них первые два - на фронте, после чего война кончилась, но его год, 1925-й, еще пять лет не отпускали по домам, а папе очень хотелось домой, потому что к тому времени он уже успел жениться на нашей маме и мечтал поскорее к ней приехать. К "Победе" и "ЗИМу" папа оставался как будто равнодушным или виду не показывал, но когда появилась "Волга", папа затосковал: "Волга" ему очень нравилась, она стала голубой, несбыточной мечтой его жизни. Потом начали выпускать "Жигули", и город стал быстро наполняться этими легкими и быстрыми автомобилями, демонстрируя рост благосостояния населения. И даже одни наши соседи по дому купили себе "Жигули" вызывающе красного цвета. Папа был сражен, он открыто завидовал соседу и говорил маме:

- Видишь, Правицкие деньги на барахло не тратят, скопили - купили!

На что мама резонно отвечала, что у Правицких двое детей, а у нас четверо, и все одеты, как куколки. Мама не умела копить деньги, я вообще удивляюсь, как они смогли купить хотя бы такую машину, наверное, она совсем дешево стоила.

До "Москвича" у папы был тяжелый мотоцикл с коляской, а до мотоцикла велосипед. Во времена велосипеда мы еще жили на частной квартире, вернее, в частном саманном домике на улице Степной, состоявшем из двух крошечных комнат и кухни, в которой спала наша бабушка. Хозяйку дома, пожилую тетку, мы видели раз в месяц, когда она приходила за квартплатой. Папа приделал на велосипед впереди своего сиденья маленькое креслице с подушечкой и сажал туда меня или Неллю, чтобы повезти, например, в гости к своей матери, нашей бабушке Даше. Что касается мамы, то она тоже могла бы ехать - сзади, на багажнике, но маме это почему-то не нравилось, кроме того, она не слишком ладила с бабушкой Дашей. Я и сейчас вижу папу на том велосипеде, на руле у него прикручена сетка крупной вязки, а в ней завернутый в газету сверток, это обед, с которым он едет на работу, там четвертинка серого хлеба, кусок сала и луковица.

Потом велосипед был продан, и куплен мотоцикл. Он был черного цвета, большой и очень громко тарахтел. Во времена мотоцикла у нас еще не было Тарзана, а была его мать, Джульетта - красивая немецкая овчарка, серая с подпалинами, которую папа очень любил. Когда она умерла (ее отравили злые соседи), папа долго сидел на кухне, закрыв лицо руками, и мы подглядели, что он плачет по-настоящему. Тогда и мы с Неллей дружно и громко заревели, потому что никогда до этого не видели, чтобы папа плакал. Эта Джульетта слышала за три квартала, когда он возвращался домой на мотоцикле, и начинала рваться с цепи и лаять, - так мы узнавали, что едет папа. На мотоцикле ездить было лучше, чем на велосипеде, у него была довольно глубокая коляска, папа сажал нас туда и накрывал до подбородка дерматиновым чехлом, так что торчали одни головы. Ветер дул нам в лицо, мчаться было хорошо, но и немного страшно: на немощеных улицах мотоцикл так подпрыгивал, что казалось, коляска вот-вот оторвется и папа уедет, а мы останемся на дороге. Потом папа продал мотоцикл и купил "Москвич", и тогда же мы переехали на новую квартиру - в тот самый барак на семь семей. Но больше, чем на "Москвич", наши родители уже не потянули, он так и остался единственным автомобилем в папиной жизни.

Теперь я думаю, что страсть к автомобилю и вообще к технике появилась у папы на войне. В Краснодаре времен его юности верхом богатства было иметь наручные часы и велосипед. Кое у кого они были, но только не у папы. Пацаном он ходил летом по городу в черных сатиновых трусах и босиком, в таком виде его даже пускали в кинотеатр "Геркулес", находившийся на центральной улице города, Красной. На войну папу забрали в 1943-м, когда ему только-только исполнилось 18. От Краснодара до Ростова, рассказывал папа, шли пешком, и идти было даже весело, - впервые он уходил из дома, впервые видел новые незнакомые места, рядом были такие же, как он, молодые ребята, и всем им не терпелось поскорее попасть на фронт.

На войне папа впервые близко соприкоснулся с разной техникой, сначала - с артиллерийскими орудиями (в Ростове его выучили на артиллериста и только потом отправили на фронт). Позже, когда погнали немцев к западной границе, ему пришлось иметь дело с танками, не в том смысле, что он на них ездил, а в том, что по ним стрелял (отчего и вернулся с войны немного глуховатым). И уже где-то в Австрии, в местечке Бреслау, папа первый раз в жизни сел за руль трофейного автомобиля, и это событие даже запечатлено на фотографии, где папа совсем молодой и очень красивый - со светлыми, вьющимися волосами и белозубой улыбкой. Наверное, оттуда и пошла его страсть-тоска по машине. И еще откуда-то оттуда, из Австрии или из Германии, папа привез страсть к аккордеону, вальсам и женщинам-блондинкам. Возможно, в его жизни там, на войне, была такая женщина, а может, он знал ее лишь издали, но когда много лет спустя в каком-нибудь фильме папа видел белокурую женщину с аккордеоном, глаза его затуманивались каким-то далеким и грустным воспоминанием.

Наша мама не умела играть на аккордеоне и сначала не была блондинкой. Но году на пятнадцатом их совместной жизни пошла мода обесцвечивать волосы перекисью водорода, и в один прекрасный день мама вернулась из парикмахерской с прической, как у Любови Орловой в кинофильме "Цирк". Папа долго не мог к этому привыкнуть и даже стал сильнее ревновать маму к каким-то неизвестным, предполагаемым ухажерам - мама ведь была настоящая красавица, что с черными волосами, что с белыми. Примерно в то же время папа наконец купил аккордеон. Он был синий с перламутром и назывался странно - "Сарапул". Оказалось, что у нашего папы абсолютный слух. Не зная нот, он подбирал любую мелодию и играл так задушевно, что соседи собирались послушать, поскольку играл папа обычно во дворе, сидя на лавочке под нашей верандой. Правда, играть ему доводилось редко, в основном по праздникам.

После сытного праздничного застолья папа говорил кому-нибудь из нас:

- Ну-ка, доча, достань аккордеон!

- Начинается... - бурчала мама.

Папа и ее пытался научить играть на аккордеоне, но у мамы не оказалось необходимых способностей. Папа любил играть военные песни, особенно - "Ночь коротка, спят облака...", иногда он сам себе подпевал, но как-то неуверенно и тихо. Иногда, под настроение, подпевала и мама - громко и довольно артистично. Вместе они пели обычно одну песню - "Три года ты мне снилась...". Папа любил маму, называл ее, когда все у них было хорошо, "Бубенчик", а когда натянуто "Мэм". Мамина фотография была вставлена в круглую сердцевину руля на папином "Москвиче", и когда он сигналил, нажимал прямо на мамино изображение.