- Впер-ред! - орал тот. - Впер-ред! За мной!
- Ура-а! - удаляясь, слышалось в переулке.
"Наверно, в войну играют, - с завистью подумал Казик. - А может, к Жминде за яблоками собираются?"
Он медленно пошел к водоразборной колонке. Уж если не везет, так не везет! Бросить бы эти ведра да рвануть вслед за ребятами! Но нельзя... А если по правде, то даже и не хочется, чтобы кто-нибудь заметил, особенно этот счастливчик Венька Кривой Зуб. Еще насмехаться начнет...
"И к Шурке не забежал, как обещал, - вспомнил Казик. - Он же наверняка над моими пленками сидит, проявляет".
Как-то незаметно Казик снова вернулся в мыслях к разговору с мамой. "Ну что я такого плохого сказал про Агея Михайловича? Чего она рассердилась? Про пшеницу - не спрашивай, про бороду - не говори... Спать ложись рано. Просто труба! А если подумать: действительно, почему растет борода? Не потому же, что человек много знает. Это мама пошутила. Когда-нибудь и у меня вырастет. Вот если б столько знать, сколько Агей Михайлович. - И Казик снова вспомнил про обещание учителя показать вычислительную машину, которой пользовались еще в древности. - Интересно, где Агей Михайлович возьмет ее? В музее или где-нибудь в другом месте? И можно ли этой машиной подсчитать, скажем, сколько капель воды в обыкновенном ведре?.."
Казик замедлил шаги. Взгляд его остановился на бочке, мокшей под водостоком соседнего дома. "А сколько капель в бочке? - подумал он. Машина, видать, быстро бы подсчитала..."
Вероятно, Казик дошел бы в своих рассуждениях и до цистерны и этак, перескакивая с одного на другое, добрался бы и до озера, а потом - до моря или даже до океана. Только в этот момент голос мамы вернул мальчика к действительности:
- Ка-зик! Где ты там запропастился? Казик, слышишь?
Казик тут же спохватился: и без вычислительной машины можно было убедиться, что в ведрах, которые он держал за дужки в одной руке, не было ни капли.
- Иду-у, мама! - закричал он и сломя голову помчался вдоль забора к колонке, громко стуча каблуками по дощатому тротуару. - Я ми-гом!
Больше в тот вечер Казик не хитрил и не надоедал маме. Не расспрашивал у нее ни о пшенице, ни о бороде.
"Зачем? Только сам себе навредишь", - думал он за ужином, старательно намазывая маслом ломоть хлеба. Знал, что мама все равно не уступит, настоит на своем и он ляжет спать ровно в девять.
Он с аппетитом уплетал хлеб с молоком и прикидывал: "Сейчас поужинаю и лягу. Но спать не буду. Дождусь папу..."
- О чем это ты мечтаешь? - спросила мама, внимательно глядя на Казика.
- Я? - прикинулся удивленным Казик и помотал головой: - Ни о чем...
Он допил молоко и поставил стакан на стол. Его удивление было столь естественным и достоверным, что мама сразу же смягчилась, смотрела на него уже не так строго.
Примирительно сказала:
- Наливай еще! Устал, вижу, набегался за день...
- Нет, достаточно. Спасибо.
- Тогда убери со стола, сынок. И ложись.
Казику показалось, что пузатый будильник на этажерке затикал звонче, словно поддразнивая его. Усы-стрелочки сошлись на "любимой" цифре.
Казик убрал со стола, умылся и подошел к дивану. Прежде чем раздеться, он на минуту остановился перед зеркалом. Для чего-то пощупал чуть оттопыренное холодноватое ухо и кончик носа, на котором кое-где виднелись золотистые веснушки. Потом несколько раз провел расческой по своему непослушному чубу. Погладил ладонью подбородок. Точь-в-точь как это делал папа, собираясь бриться. Кожа была гладкая и мягкая, словно бархат.
- Так-так-так, - исследовал Казик свой подбородок с ямочкой посередке. - Ни волоска!
Он повернул голову и удовлетворенно побарабанил кончиками пальцев по надутым губам. Получилось какое-то невыразительное - тлям-блям!
Казик рассмеялся и подмигнул мальчишке, весело глядевшему на него из зеркала, показал ему язык:
- А спать я не буду!
- Что ты там бормочешь? - с подозрением спросила мама, заглядывая из кухни в комнату.
Казик смутился, положил расческу на тумбочку и сказал:
- Это я так, самому себе, мама... Готовлюсь на боковую.
Мама выключила в комнате свет и вернулась на кухню. А Казик, укладываясь на диване, был озабочен лишь одним, как бы не заснуть, дождаться прихода папы. Он высунул из-под одеяла ноги, уперся пятками в холодную стену. По ногам пробежал щекочущий холодок. И тут же Казик зевнул. "Нет, так ничего не получится", - подумал он.
Казик тихонько поднялся, нащупал на тумбочке одежную щетку и положил себе под бок: "Если и задремлю, повернусь - щетина, как иголки! - враз проснусь".
Но вскоре, согревшись, Казик уже не чувствовал ни щетки, ни холодной стены. Сон сразу же спутал мысли, подхватил мальчика и понес, помчал его на своих легких крыльях куда-то вдаль, словно чудесная сказочная птица... Где-то внизу мелькнули знакомые огоньки их квартиры, двор с засохшим цветником, водяная колонка. Напрасно пытался Казик уразуметь, что это за сила несет его и куда.
...Казик не знал, что в то время, пока он боролся со сном, из темной боковушки при веранде соседнего дома на двор выскочил вспотевший Шурка. Взглянул на окна квартиры, где жил Казик, и понял, что непростительно задержался: друг уже спит. Хотел позвать, может, откликнется, но почувствовал, как устало гудит голова, ноют онемевшие от долгой неподвижности ноги и плечи, и передумал.
"Завтра покажу", - решил Шурка и, немного постояв, снова вернулся в боковушку.
Когда-то это был самый обыкновенный чулан, обшитый почерневшей уже вагонкой, где мама хранила нехитрые хозяйственные пожитки и где по углам пылились разные ненужные вещи, давно просившиеся на свалку. Но с того дня, когда Шуркин брат Микола стал победителем на районной математической олимпиаде старшеклассников и получил в подарок новенький "ФЭД", чулан начал постепенно приобретать иной вид. Микола смастерил столик для бачков и ванночек, выпросил у мамы и перенес туда небольшой сундучок, провел электричество.
Шурка не стоял в стороне во время этой реконструкции: как мог помогал брату.
Позже Микола увлекся киносъемкой. Приобрел специальные часы для проявления пленок и даже кинокамеру "Спорт". В прошлом году в день рождения мама подарила ему проектор. И Шурка помнит, какой счастливой была мама, когда Микола показал дома первый снятый им самим кинофильм. В нем были кадры и о ней.
Для Шурки тот день тоже стал знаменательным. Тогда Микола вручил ему свой "ФЭД" и сказал:
- Учись фотографировать. Только береги, не забывай, что это дорогая для меня память.
Так фотолаборатория Миколы перестала быть только его хозяйством. Теперь здесь подолгу засиживался и Шурка. Он готовил брату реактивы, присматривался что к чему и постепенно научился обрабатывать кинопленку. Но все же обычная фотография увлекала его больше. Он считал, что любительская кинокамера еще несовершенна. Какое же это кино, если оно немое!
- Подожди, - как-то заспорил с ним Микола. - У кинематографа есть и более сложные проблемы, чем звук. Скажем, объемность. На экране она исчезает. Мы видим все словно одним глазом. Не то что на сцене в театре. В этом большой недостаток кинематографа.
- Почему? - не понял Шурка.
- А вот посмотри, закрыв глаз, на некоторые предметы. Ты не отличишь, какой из них находится дальше, а какой ближе. Глаз словно фотообъектив. Тут, брат, закон оптики.
- А что, если сделать камеру с двумя объективами?
- А снимать как?
- На две пленки, а потом склеить их: кадрик с одной, кадрик с другой.
- На одну проекцию?
- Конечно.
- Ишь ты, хитрец какой, - улыбнулся Микола. - Ничего не выйдет. Напрасные хлопоты.
- Почему?
- Длина ленты совсем другой будет, кадры разные, без четкой последовательности.
- Так ведь можно же рассчитать, - упрямо стоял на своем Шурка.
- Ничего ты не понял, - рассердился Микола. - А вообще-то попробуй. Увидишь, что из этого получится. - И, чтобы отвязаться от брата, пообещал ему дать для опытов свою кинокамеру.
