– Прежде объясни мне, что такое Kuxen.

– Паи. Рудник делится пополам. Каждая половина – на четверти. Каждая четверть – на осьмушки. И так, пока число долей не достигнет шестидесяти четырех или ста двадцати восьми. Это число долей продается. Каждая доля зовётся kux.

– А под долей ты, как я понимаю, разумеешь…

– То же, что воры, когда делят добычу.

– Я собирался сравнить с тем, как моряки делят прибыль от рейса, но ты меня опередила и взяла ниже.

– Тот человек чуть не поперхнулся пивом, когда я сказала, что хочу вложить деньги в серебряный рудник, – гордо сообщила Элиза.

– Н-да, хороший знак.

– Он сказал, что на всей ярмарке только один человек пытается их продать – некий доктор. Надо поговорить с доктором.

После долгих и утомительных расспросов, явно не улучшивших баланс Джековых гуморов, выяснилось, что доктор должен быть в стороне Jahrmarkt, что означало увеселительную часть Messe.

– Фу, как я это не люблю: отвратительное кривляние мерзких уродов, словно моралите, изображающее мою собственную жизнь.

– Доктор там, – мрачно объявила Элиза.

– Может, дождёмся, пока у нас будут деньги на покупку Kuxen? – взмолился Джек.

– Джек, это всё одно – если нам нужны Kuxen, зачем промежуточные шаги – менять шёлк или перья на монеты, потом монеты на Kuxen, если можно просто поменять шёлк или перья на Kuxen?

– Ой, надо же, у этого бочарная клёпка вместо носа! Ты говорила…

– Я говорила, что в Лейпциге любой товар – шёлк, монеты, паи серебряных рудников – теряет свою грубую материальную форму и обретает истинную, как руды в алхимическом тигле становятся ртутью. Всякая ртуть – ртуть, и её можно обменять на ртуть такого же веса.

– Очень мило, но НАМ ПРАВДА НУЖНЫ ПАИ В СЕРЕБРЯНОМ РУДНИКЕ?

– Ой, кто знает? – Элиза беспечно взмахнула рукой. – Мне просто хочется прицениться.

– Я должен таскать за тобой твой кошель, – пробормотал Джек, перекладывая рулоны шёлка с одного плеча на другое.

Итак, на увеселительную ярмарку, неотличимую (с точки зрения Джека) от приюта для одержимых, калек и совсем пропащих: акробатов, канатоходцев, пожирателей огня, иностранцев и загадочных персонажей, которых он иногда видел вместе с бродягами. Доктора они узнали по одежде и парику. Он пытался завести с китайским гадателем философский диспут на тему рисунка в книге. Рисунок состоял из шести горизонтальных черт, частью сплошных (–), частью разорванных (– –). Доктор обращался к китайцу на самых разных языках, но тот с каждым разом принимал всё более достойный и удручённый вид. Достоинство было мудрым орудием против доктора, который выглядел сейчас не слишком достойно. На голове у него был самый большой парик, какой Джек видел в жизни; грозовая туча чёрных локонов, зрительно уменьшающих лицо. Со спины доктор выглядел так, словно ему на плечи спрыгнул с дерева медвежонок и теперь пытается открутить голову. Наряд не уступал парику. За долгую зиму Джек выяснил, что у платья больше деталей, названий отдельных частей и связанных с ними технологических операций, чем у кремнёвого замка. Платье доктора могло посрамить любое другое: его кожу отделяли от Лейпцига две дюжины слоев ткани, принадлежащих бог весть каким предметам одежды: рубашкам, камзолам, полукамзолам и чему-то ещё, для чего в лексиконе Джека не было слов. Если бы переплавить все тяжёлые, нашитые рядами пуговицы, можно было бы отлить фальконет. Ремешки, шнурки и кружево вылезали из отверстий вокруг запястий и горла. Однако кружево не мешало бы постирать, парик – причесать, и сам доктор был, в целом, не слишком хорош собой. Тем не менее Джек заподозрил, что он вырядился так не из тщеславия, а с определённой целью. В частности, чтобы выглядеть старше: когда доктор обернулся на Элизин голос, стало видно, что ему не больше сорока.

Балансируя на трехдюймовых каблуках, он отвесил церемонный поклон и приложился к Элизиной руке. С минуту разговор шёл на французском, которого Джек не понимал. Элиза против обыкновения нервничала, хоть и храбрилась; доктор, очень живой и подвижный, разглядывал её с любопытством. Впрочем, незаметно было, чтобы он таял. Джек заключил, что доктор – евнух или содомит.

Внезапно тот перешел на английский. Впервые за два года Джек услышал, чтобы кто-то, кроме Элизы, говорил на языке этого далёкого островка.

– По наряду я принял вас за знатную парижанку, однако теперь понимаю, что поспешил с выводом, ибо, присмотревшись, вижу в вас то, чего им обычно недостаёт: истинный вкус.

Элиза онемела, польщённая словами, но ошеломлённая выбором языка. Доктор с виноватым видом прижал руку к груди.

– Неужто я ошибся? Мне почудилось, что превосходный французский, на котором говорит сударыня, украшен чеканной звучностью англосаксонской каденции.

– Черт побери! – сказал Джек. Элиза метнула в него яростный взгляд, доктор удивлённо вскинул бровь. Теперь, когда Джек понял, что доктор знает английский, он с трудом ограничился одним этим восклицанием; ему хотелось говорить, говорить, говорить, отпускать шуточки[16], выражать своё мнение по самым разным вопросам, пересказывать забавные случаи и проч. Он сказал «Чёрт побери!», поскольку боялся, как бы Элиза не начала врать, будто происходит из дальнего уголка Франции. Джек знал толк во вранье и чувствовал, что с некстати проницательным доктором такой номер не пройдёт.

– Когда вы закончите беседу с восточным джентльменом, я бы хотела побеседовать с вами на предмет Kuxen, – сказала Элиза.

Бровь доктора взметнулась дважды, так что тяжёлый парик угрожающе закачался.

– О, я уже закончил. К несчастью для себя и своего народа, этот мандарин не стремится улучшить свою философскую позицию: отделить достойную науку – теорию чисел – от низкого суеверия – нумерологии.

– Я мало осведомлена в этих вопросах, – начала Элиза, очевидно (для Джека), пытаясь сменить тему и, очевидно (для доктора), прося разъяснить ей азы упомянутой науки.

– Предсказатели часто пользуются случайными элементами, такими как карты или чаинки, – начал доктор. – Этот китаец бросает на землю палочки и читает их – сейчас не важно, как именно, меня интересует конечный результат: набор из шести линий, частью целых, частью половинчатых. Мы можем добиться того же, бросив шесть монет. – И он принялся охлопывать себя, словно под одежду забралась мышь; всякий раз, отыскав монету в одном из многочисленных карманов, доктор вытаскивал её и подбрасывал в воздух. Монеты (тяжёлые и по большей части золотые) звенели о мостовую, как китайский гонг.

– Он богат, – прошептал Джек, – или связан с богатыми людьми.

– Да – наряд, монеты…

– Подделать легче лёгкого.

– Так как ты угадал, что он богат?

– В лесу только самые страшные хищники позволяют себе резвиться беззаботно. Олени и кролики – нет.

– Ну так вот, – сказал доктор, наклоняясь, чтобы взглянуть на упавшие монеты. – Орёл, решка, решка, решка, орёл и решка. – Он выпрямился. – Для китайского гадателя эта последовательность имеет глубокий смысл; за небольшое вознаграждение он растолкует вам её по книге, набитой языческой белибердой. – Доктор забыл про монеты; вокруг него удавкой сжималось кольцо ярмарочных завсегдатаев. Без весов и книг каждый пытался оценить, какая монета ценнее. Джек шагнул вперёд, большим пальцем на дюйм выдвинув из ножен саблю. Судя по всему, за ним оборванцы тоже приглядывали – кольцо мигом рассеялось. Джек собрал деньги, чтобы в качестве жеста невиданной порядочности вручить их доктору, как только тот перестанет говорить.

– Для меня же эта последовательность означает число семнадцать.

– Семнадцать? – хором переспросили Элиза и Джек. Оба вынуждены были поспевать за доктором, который с неожиданной резвостью припустил на своих высоких каблуках. Он был небольшого роста, но с крепкими икрами, которые замечательно подчёркивались чулками.