Но знания порождают искушения ума и сердца. Мальчик, став юношей, возмутился против схоластики религии и против деспотов. Тогда сына кожемяки бросили в бухарский зиндан на съедение клещам и паразитам. К счастью, у юноши был друг, ученый из России, которому студент медресе переводил тексты из старинных рукописей. Ученый добился, чтобы юношу высвободили из зиндана. Парня отпустили, но на память оставили двадцать багрово-синих рубцов на спине от двадцати палочных ударов. Зиндан и палки не излечили сына кожемяки от брожения ума. Устроенный тем же самым ученым в канцелярию губернаторства Самарканда, сын кожемяки скоро прослыл вольнодумцем и года через два вынужден был спасать свою свободу от царских полицейских. По тогдашнему обычаю, сын кожемяки отправился в паломничество в Мекку к мусульманским святыням искать правду жизни. "Чему подобна эта здешняя жизнь? Она подобна воде, которую низводим мы с неба и которой питаются земные растения". Таким растением мнил себя сын кожемяки. Он пристрастился во время мекканского ходжа к наиболее достойному для мусульманина занятию - купле-продаже и преуспел в этом. Он стал рабом желудка и поклонником живота. Он жил в неге и довольстве. И даже разбогател. Но дух беспокойства и неудовлетворенность, жажда знаний и правды снова погнали сына кожемяки навстречу ветру. Он вооружился опять посохом дервиша и пустился в странствования. В трудные дни душевного смятения может ужалить хозяина и его посох. В Магрибе - Северной Африке дервиш стал свидетелем зверств колонизаторов-англичан. И правильно говорят: "Сколько воину ни давай денег, он останется воином и пойдет мечом завоевывать города!" В дервише проснулся дух воинственных горцев. Сын кожемяки сел на коня и взял в руки меч. Сын кожемяки, книжный червь, грызший старые рукописи, паломник-монах, оказался воинственным полководцем. Он воевал против империалистов, он сделался вождем ваххабитов. Но жизнь борца за свободу требует точного разграничения между случайным и непреложным, между справедливым и целесообразным, между истиной и отвратительной казуистикой. Духовенство вступило со своим полководцем в спор. Шейхи потребовали отстранить его от дел мира и войны за то, что он останавливал "руку мести" и требовал милосердия к пленникам. Тогда он покинул племя и страну, ставшие ему родными, потому что за них он сражался многие годы. Он вернулся прославленным газием в Туркестан, и новый эмир Бухары обнял его и привлек к управлению государством. У сына кожемяки было все: слава, мудрость, богатство, власть, женщины... Но покоя и удовлетворения он не нашел. Деспотия правила Бухарой. В Бухаре стояла черная ночь тирании. По ночам у сына кожемяки, ставшего вельможей, горели и ныли рубцы на спине от палок, полученных в зиндане... за свободу! Он пытался сблизиться с младобухарцами, но ничего не нашел у них, кроме жалких попыток добиться от эмира свободы для торгашей и капиталистов... Он тайно покинул Бухару, отправился в родные горы, но вынужден был уйти и оттуда, так как навлек на себя подозрения царской администрации. Он снова покинул родину. "Без длинной дороги не узнаешь коня!" Он ушел в новое паломничество, но на этот раз не к святыням Мекки - в них он давно разуверился, - он отправился в Индию и Тибет искать истину. Весть о революции в России застала его где-то с ущельях Гималаев. Его невыразимо потянуло домой, в Туркестан. Но сумел он вернуться лишь в двадцатом году. Рубцы на спине жгли душу и разум. Вышло так, что сын кожемяки, выученик духовного училища - медресе, газий священной войны против неверных, назир эмирата, мудрец и философ, с пехотной винтовкой с примкнутым штыком шел в первых рядах штурмующей колонны Красной Армии на врата Бухары. Он был тяжело ранен, долго лечился в красноармейском госпитале, жил в своих горах среди кожемяк, а затем в винограднике под Самаркандом".

- А потом? - не удержался Алексей Иванович.

- А потом он решил, что ему лучше уехать в страны Востока и приносить пользу своей родной стране на... Востоке.

Вполоборота Сахиб Джелял повернулся к Алексею Ивановичу. Темное, оливковое лицо его под ослепительно белой чалмой излучало спокойствие и мудрость. Темно-карие блестящие глаза лукаво щурились от яркого сентябрьского солнца.

Изящные, длинные пальцы с ярко-малиновыми ногтями неторопливо перебирали круто завивающиеся локоны его удивительной ассиро-вавилонской, широко известной в городах стран Среднего Востока, бороды.

Он вздохнул и улыбнулся:

- Не правда ли, удивительная история? Вы интересуетесь, что делает сейчас сын кожемяки. О! Он следует правилам Сакия Муни - он усердствует и будет усердствовать в течение ста тысяч лет в шести бесхитростных добродетелях: в постижении философских истин, в чтении книг, в делании добра, покровительстве сиротам и вдовам, воспитании своих детей в добродетелях и... занятии коммерцией в качестве коммерческого посредника между торговцами Востока и торговыми учреждениями Советского государства... Оказывается, философия и коммерция имеют много общего... И он от души рассмеялся.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Эти бессовестные, грязные навозники.

В о х и д

О шейх, твое правило - всегда брать,

никогда не отдавать и всегда

захватывать всей пятерней.

Р у д а к и

В благословенном саду знаменитого помещика и коммерсанта Давлят-ас-Солтане Бехарзи, носящем пышное название Сад Садов, сделалось за последние дни что-то очень многолюдно. Проворные слуги с ног сбились, размещая в покоях мраморного дворца гостей, по-видимому очень почетных, хотя и державшихся скромно и незаметно. Не было видно ни черных дорогих смокингов и фраков, ни белых крахмальных пластронов, ни лакированных ботинок. Преобладали национальные одежды - персидские чухи, гигантские хезарейские чалмы, черные хирки керманского духовенства, бухарские красочные халаты, текинские тельпеки. Никто из гостей не говорил громко. Все быстро поднимались по отполированным мраморным ступенькам, тихо шаркая подошвами, скользили по террасе и, так и не подняв глаз, не глядя по сторонам, исчезали за тяжелыми резными дверями во внутренних покоях дворца, высившегося во всем своем великолепии среди столь же великолепного парка в чопорном английском стиле.

Парк со всех сторон теснила желтая пустыня, щебенистая, пыльная, со столь же желтыми, пыльными плохими дорогами, разбегавшимися, словно паутина, по всему необозримому Ирану. По всем дорогам в сторону Баге Багу двигались облачка пыли: кто на автомобиле, кто в старинном рессорном экипаже, а кто и просто верхом в сопровождении вооруженной охраны стремился к пятну темной зелени, прилепившемуся в лощине среди лысых желто-красных холмов, к Баге Багу.

Лишь одно облачко мчалось от Баге Багу. "Шевроле" с трудом ехал по отвратительной, первобытной степной дороге. Навстречу ему с перевала скатился "мерседес". Оба автомобиля остановились. На их радиаторах в горячем степном ветре трепыхались британские флажки.

Из "шевроле" вышел европеец в пробковом колониальном шлеме. И не было во всей стране человека, который не узнал бы в нем консула Хамбера. Шлепая по пыли подошвами, он приблизился к встречной машине, пассажир которой остался сидеть, откинувшись довольно небрежно и, скажем, неуважительно на кожаную спинку сиденья. Последовал обмен приветствиями.

- Сэр, - сказал сухо, коснувшись двумя пальцами полей тирольской с фазаньим перышком шляпы, господин Фриеш, - вы отбываете?

- Дела! Дела ждут в консульстве. К тому же из Мешхеда лучше проследить, чтобы вас в Баге Багу не засекли советские господа-товарищи.

- Но... кто же изложит позицию Лондона? Нам важно, чтобы нам не мешали.

- С вашего позволения, я выпил рюмочку коньяка в Баге Багу - отличный арманьяк у любезного Давлят-ас-Солтане Бехарзи... Отличный! И спешу! Адье, господин генерал!

Он вернулся к автомобилю, тронул шофера за плечо, и машина с урчанием умчалась в облаке пыли.

Щека господина Фриеша, получившего из уст Хамбера чин генерала, и, по-видимому, не без оснований, подергивалась.