Так и уехал Алексей Иванович, не повидав жены и сына. А он убежден был, что Шагаретт любит его и рвется к нему. Перед самым его отъездом к нему зашел Аббас Кули. Тот самый бывший контрабандист, преданный проводник водохозяйственной экспедиции у подножия Копетдага, который, как оказалось, впоследствии совершил паломничество к святыне шиитов мавзолею Резы, сделался мешеди, уехал из Советского Союза, что было ему легко сделать, так как по паспорту он был персом, и жил с тех пор, занимаясь коммерцией, в Иране. Узнав о неудачных поисках, Аббас Кули загорелся и пообещал найти Шагаретт.
Именно благодаря помощи нуратинца Мансуров получил от Шагаретт письмо: "Я много раз писала тебе, мой муж и повелитель, в Москву. Но ты не отвечал. Ты забыл свою Шагаретт. Ты забыл маленького Джемшида. Ты бросил нас. Несчастье! Красивое лицо - несчастная судьба. Я знала, что ты приезжал в Мешхед. Мне сказал проводник Аббас Кули. Почему ты поторопился и уехал? Почему ты не дождался меня? Сердце мое трепетало, но ты не услышал. У меня нет крыльев, увы, лететь к тебе. У меня на ногах-руках острые, кровенящие мою белую кожу оковы. Приезжай, не забывай тех, кто любит тебя".
Письмо Алексей Иванович получил уже в военное время. Свое новое назначение в Иран он счел велением судьбы, хотя в судьбу не верил.
Теперешнее свое пребывание в Северном Иране Алексей Иванович использовал для продолжения поисков. Казалось, они с самого начала сулили успех. Тем более что за них снова взялся и Аббас Кули, который знал, где находится семья Алексея Ивановича. От мысли, что он увидит Шагаретт и сына, Алексею Ивановичу делалось то холодно, то жарко. "Слаб человек! думал он, покачиваясь в седле и испытующе разглядывая серые пустынные холмы. - Сердце мечется обезьяной, в голове пчелиный рой... Ничего не скажешь, хорош! Не хватает, чтобы боевой комбриг окончательно вышел из строя..."
ГЛАВА ВТОРАЯ
Рыба, лежа, растет; человек, лежа,
портится.
Г у р г а н и
Запустелый, сиротливо высившийся в голой степи громадный дом в четыре этажа вызывал недоумение. Угрюмые, посеченные песчаными ураганами, давно не беленные железобетонные стены, выбитые стекла в высоких окнах, чахлая, пожухшая осока в заброшенном неухоженном дворе, треплемые ветрами из пустыни Дэшт-и-Лутт, молодые, но уже иссохшие деревца обширного, разбитого со знанием дела парка, - все говорило о размахе строителей и о неосуществленных замыслах. Даже выложенная красным кирпичом над величественным входом по-немецки вывеска обрывалась на полуслове: "Отель "Реги..."
Видимо, каменщик неожиданно ушел с лесов стройки, бросил неожиданно работу. Вместо последних букв "н" и "а" зияли дыры.
Мерзость запустения! Но для кого строилось в пустынных горах великолепное здание? Да еще с кондиционными установками, с рестораном и кухней, с отличными комнатами. Все выяснилось, когда они вошли в высокий двухсветный вестибюль, с дорогим паркетом, так контрастирующим с сухой пылью и комковатой глиной двора. На мраморной гигантской витрине позолоченными готическими буквами надпись гласила: "Для господ офицеров вермахта".
"Операция "Наполеон", - подумал Мансуров. - Вот как основательно, фундаментально готовится фашизм. Граница Советской Туркмении рядом. Климат резко континентальный, и фашисты отгрохали отель-домище для своих кадров..."
Затрещали плитки паркета, и в вестибюль ворвался сухопарый инвалид с костылем. Усы, стрелками вверх а-ля Вильгельм II, седая щеточка коротко стриженных волос, обветшавший старомодный военный мундир - все говорило, что перед ними немец.
- Фельдфебель Бемм, кадровик четырнадцатого года. Состою швейцаром и сторожем отеля "Регина". - Держался он нагло и делал вид, что не узнает ни Мансурова, ни Сахиба Джеляла. - Мейн готт! Каждое утро выхожу во двор. Поворачиваюсь налево кругом к зданию. О, что за пакостное ощущение! Подобное пробуждению опиекурильщика, у которого кончился опиум и приходится возвращаться к дерьму обыденной жизни. Смотрю на отель "Регина", и презренная действительность обнажается во всем безобразии. Я, ветеран битв на Сомме, под Верденом, Белостоком, прозябаю здесь. И я, солдат великого рейха, бессильно смотрю, как растаскивают прекрасное здание, которое должно укрывать от солнца и самума блестящих офицеров, которые поведут армию Наполеона нашего времени на Туркестан, на Индию, на Афганистан! Я бессилен остановить диких кочевников-джемшидов, нашедших развлечение в битье стекол восхитительного, прекрасного отеля. Я жду господ офицеров. Но пожаловали вы. Кто вы такие?
- Вы плохо выполняете свои обязанности, щвейцар. Взгляните на замусоренный двор, - властно сказал Сахиб Джелял. - Взгляните, что с садом. Почему вы его не поливаете? Где тень, в которой будут кейфовать господа офицеры и их дамы? Безобразие!
- О, мейн готт, значит, это правда? - зашептал, опасливо оглядываясь на отошедшего в конец террасы Мансурова, швейцар.
- Что правда?
- Они едут? Скоро они будут здесь! Значит, фюрер уже начинает поход на Индию! О, это правда, что мы, германцы, завоюем всю Азию! О, теперь союзникам капут! Мы разъединим Россию и Британию и возьмем большевиков в клещи! Хох! - Он прыгал, громко треща по паркету грубо сколоченным костылем и жадно заглядывая Сахибу Джелялу в глаза. - О, я сам знаю... это правда... Вчера приезжий купец рассказал: "Радуйся! Идут механизированные дивизии вермахта! Понадобится и твой отель!"
Энергично вышагивал швейцар по обширному холлу. На первый взгляд могло показаться, что, по крайней мере, одна нога у него деревянная, так он отщелкивал по мраморному полу свой гусиный шаг, показывая, что военная профессия наложила на него неизгладимый отпечаток. Швейцар сдерживался в разговорах с такой важной персоной, как восточный вельможа Сахиб Джелял. Но высокомерие и сознание своей значительности так и выпирало сквозь сдержанную почтительность, обязательную в отношениях между важными гостями и маленьким служащим, хотя и великолепного, но захолустного отеля, заброшенного где-то в пустыне.
Надменный прикус губ, железные стрелки усов, жесткий ежик густых седоватых волос, мыском спускавшихся на низкий лоб, густейшие, почти черные брови, волевой выдвинутый подбородок, выбритый до синевы, щеголеватый, в высшей степени аккуратный полувоенный костюм, хоть и потертые, но начищенные до глянца военного образца толстоподошвенные ботинки с облегающими ноги превосходного хрома крагами. Все это изобличало в швейцаре немецкого офицера отнюдь не малого чина. А загрубевшие от ветров и солнца темно-красное лицо, красные, воспаленные веки говорили о его многолетнем пребывании в азиатских степях и пустынях. Внешне ничего общего не было у него с тем ученым-путешественником, за которого выдавал себя несколько лет назад Мориц Бемм.
В рамочках красных слезящихся век зеленые глаза вызывали неодолимое желание обернуться, посмотреть, что у тебя за спиной. Силу своего неприятного, кошачьего взгляда швейцар Мориц Бемм отлично знал и злоупотреблял ею. Да и что с него спросится - с простого швейцара!
Но Мансуров и не верил, что этот бравый, с проницательными злыми глазами немец просто швейцар и сторож отеля.
- У такого внутри и одной прямой кишки нет, - словно сам себе сказал Аббас Кули. Он крутился все время около немца и, видимо, сильно раздражал его.
Усы швейцара угрожающе топорщились, а зеленые глаза пытались пригвоздить к полу бывшего контрабандиста. Но тот успел своим длинным носом разнюхать уже немало интересного. И все время шептался с Мехси Катраном, с которым быстро нашел общий язык, едва они выехали из Баге Багу. Они почувствовали взаимную симпатию, когда выяснилось, что и тот, и другой безмерно любят и ценят лошадей.
На лице Сахиба Джеляла застыло выражение созерцательного покоя. Он расположился на высокой террасе в северной части отеля и попивал свой неизменный чай с сушеным лимоном, мечтательно глядя на сине-фиолетовые горы.
- Вот там долина Кешефруд. Там ваши джемшиды, но там и граница Советской Туркмении. Как ровно и пустынно! Ни одного верблюда, ни одного всадника... Тихо!
