- Жаль, - говорит, морщась, комендант, противник пролития крови. Он предпочитает забирать нарушителей живыми. - Жаль, говорю, потому что один в агонии все поминал Мешхед.
- Наузабеллах! Мир с ним в раю. Мешеди, наверное, был. Сколько крови, ох! Наузабеллах!
И он снова берется за пищу.
"Ты тут уж явно пересолил, - думает Мансуров. - Ты должен был бы сотворить молитву, узнав, что подстрелен мешеди".
Он рассказывает о других событиях последних дней. Банда из одиннадцати вооруженных пыталась прорваться из горных ущелий на равнину. Произошла перестрелка. Банда ушла в горы. Прикрывая ее отход, выскочила группа всадников. Снова перестрелка. Пал смертью храбрых пограничник. Вчера похоронили. Банду, оказывается, возглавлял старый джунаидовец Ораз Дурды.
- Вы не знаете такого? Говорят, он стоял близ кочевья джемшидов.
- Много их там, - спокойно говорит шейх. - Ох, наверное, туркмен этот Ораз. А туркмены сунниты. Они молиться к нам ходят. Плохие мусульмане. Однако что-то долго проверяют наши бумаги в Ашхабаде. Как бы наши мюриды не заволновались, не забеспокоились. Подумают еще, что с их учителем, то есть с нами, что-нибудь плохое случилось. Ох, ох! Маргбор! Маргбор!
- Что вы болтаете о мертвой поклаже?
Надо сказать, Мансурова обеспокоили слова абдала.
- Как бы из-за Герируда, - мюршид показал на желтое, становящееся оранжево-апельсинным солнце, - как бы оттуда вы не получили хурджун с маргбором. - Он прижал руки к своему большому животу и принялся издавать лаеподобный кашель. Наконец он с трудом выдавил из себя: - Мы не угрожаем. Мы разъясняем, господин комиссар. Если святой нашей головы не коснется неприятность, и маргбора не пошлют из кочевья.
Он зыркнул острым глазом. Уколол больно. И сердце у Мансурова невольно сжалось.
Да, не простая штучка этот святой. Мансуров провожает взглядом колышущуюся в сумраке всю в белом фигуру.
Медленно, важно поплыл мюршид совершать свои божественные раакаты и поклоны.
- Мертвую поклажу?.. - рассеянно спросил Мансуров. "Чем страшнее обезьяна, тем больше она кривляется", - говорят туркмены. Вот он чем угрожает. Вот на чем играет.
Ему вдруг померещились в хурджине бледные, посиневшие, такие дорогие, такие родные лица, искаженные мукой, болью...
Мертвые лица. Мертвая поклажа.
Вот он чем угрожает!
Вот как стало известно, где они - его любимые, его единственные! В Кешшефруде! В лапах мюршида. Радостную весть омрачил он, этот гад. Маргбор! Нет, его, Мансурова, на пушку он не возьмет.
Святой шейх творит у священного мавзолея Абу Саида Мейхенейского молитвы, а на песке у протоки Герируда расплывается пятно алой крови. Лежит, раскинувшись, словно в крепком сне, боец погранвойск. Стоят, опустив головы, бойцы, сняв зеленоверхие фуражки.
- Брать живыми! - повторяет Мансуров.
Свирепеет Овезов. Он понимает один закон: око за око, зуб за зуб. Но Мансуров тверд.
Операция продолжается. Жжет солнце. Все берега Герируда в колючих зарослях. Ежеминутно можно ждать пули.
За кустиками полоса белого, до боли в глазах, песка. Скотоводы роют в высохшем русле колодцы - ямы на глубину трех-четырех локтей и получают чистую, сладкую воду. Говорят, "сильсибиль" - вода райских источников.
Вода в реке появляется лишь в ноябре. Летом всю ее разбирают в Гератской долине на орошение.
Русло от самого Пул-и-Хатун пограничное, и песок его испещрен следами людей, баранов, ослов. Во все стороны разбегаются дорожки, тропки. Одни ведут за границу, другие в глубь Туркмении. И каждодневно на протяжении двух сотен километров стрельба, бешеная скачка всадников, крадучись пробирающиеся контрабандисты.
По высокому берегу катится, мчится белым клубком облако пыли. Из него выскакивает автомобиль Соколова. Да вот и он сам на подножке. Смуглый лоб в капельках пота. На гимнастерке расплываются темные пятна. Комендант здоровается с Мансуровым:
- С добрым утром! Кого ведете?
Лицо Мансурова почернело, даже шрам на виске потемнел, глаза утомлены, но сидит он в седле свечечкой. Рукой Мансуров показывает на шестерых пленников, конвоируемых колхозниками Овезова.
- Взяли на рассвете. Опий везли. Двадцать вьюков.
- Камень-командир, - откровенно восхищается Овезов. - У комбрига и тень каменная.
Мансуров пропускает мимо ушей восторги Овезова:
- Принимай, Соколов, публику. С юга перешли через границу скотоводы, не то берберы, не то джемшиды, якобы для выпаса овец. Человек сорок. Напали на пограничников.
Он отдает своего коня Овезову и пересаживается в автомобиль.
- На юг, - командует комендант.
Бойцы на заднем сиденье, несмотря на тряску, чистят и чистят и смазывают пулемет и карабины. Мансуров рассказывает:
- Перегон скота - предлог. Держатся нагло. Отказались платить пача сбор за выпаску овец на нашей территории. Упорно движутся на север. Прогнать их ничего не стоило, но на рассвете прямо из-под земли появилась сотня всадников. Все вооружены немецкими винтовками. А из этих, - он кивает головой, - тоже не все контрабандисты. Овезов опознал переправщиков - проводят через границу всякий элемент. Дрались отчаянно, трех уложили. У нас благополучно. Ребята обстрелялись, их пули не берут.
Операция вышла за рамки обыкновенного пограничного столкновения. Кочевники патронов не жалели. К тому же кто-то стрелял из-за линии границы. Однако едва машина подкатила к полю боя, кочевники тотчас же сложили оружие.
Среди задержанных высокий, очень худой перс, не похожий на пастуха. Да он и не скрывал, кто он такой. Держался бесцеремонно. "Все одно отпустите", - говорили его острые, карие с желтизной глаза.
Он безропотно отдал оружие - отличный винчестер и не пытался сопротивляться. Он не контрабандист, не лазутчик. Он михмандор - дворецкий известного землевладельца Али Алескера из Баге Багу. Он - михмандор и управляющий имением господина Давлят-ас-Солтане Бехарзи и "оказался среди неотесанных, грубых поедателей верблюжьего дерьма волею случайного схождения светил". Собирал недоимки. Не заметил границы, попал к Советам, аллах акбар, нечаянно...
- Нас, почтенного раба божия, задерживать нечего. И отвозить в Ашхабад не нужно. Все равно наш милостивый и могучий хозяин прикажет вашим советским властям нас освободить. Они волки, а волки вечно голодны. Всегда чораймаки гонят баранов на лучшие пастбища. Что ж поделать, если на советской стороне пастбища лучше.
Словоохотливым оказался михмандор. Тема его разговоров была обширна: от всеевропейских интриг и драчек до нехватки кизяка для очагов бербери и джемшидов. И во всем он видел козни большевиков. А когда Соколов напомнил о "делах-делишках" хозяина Али Алескера и господина Меллера, михмандор начал ехидничать совсем по-стариковски:
- Вы высокий командир, большой командир, начальник, а знаете ли, кто у вас враги, а кто друзья? В Хорасан аллемани пришли, дружбу они с нашими водят. Почему вы их боитесь, когда надо совсем других бояться? Разве не дошло до ваших ушей? В Сирии французы и англичане собрали солдат полтораста тысяч. Хотят пойти походом на Баку, у вас, большевиков, нефть отнять. Аэропланы, танки приготовили. Вон где война вас ждет. А контрабандисты - несчастные люди с пустыми желудками. Вы, большевики, что называется, вооружаетесь на льва, а имеете дело с шакалом. Неба от веревки не отличаете. Много уже мусульман от пули неверных выпили из рук виночерпия судьбы напиток мученичества за фунт опиума, за коробку с парижскими духами. Что эти люди видят от жизни? Похлебку не попробуют, а рот обжигают...
Ни одним словом михмандор не обмолвился об аптекаре Меллере. Не сказал он ничего такого, что бросило бы тень и на его хозяина Али Алескера, которого он именовал полным пышным титулом.
Подоспевший в самый разгар спора Овезов прямо бросил ему в лицо:
- Плохо вы жалеете контрабандистов-калтаманов. Что же вы не скажете об этом вашему господину - Али Алескеру? Ведь все эти несчастные служат вашему помещику. Для него они попали под пули на границе, а помещику все одно что глоток воды проглотить. А Меллер в аптекаря? Пользуется, что Советы с Германией договор имеют.
