- Вот мы их ругаем: "Ах, какие они нехорошие, коварные - то со стороны солнца навалятся, то из облаков налетят..." Я не о количественном преимуществе, я о хитрости. Не знаю, как ваш командир, а мы до сих пор почти как на парад летаем. Если звено, так все три самолета крылышко в крылышко, если два звена - тоже рядом друг с другом. Ни маневра тебе, ни осмотрительности. Только и гляди, чтобы ведущего не обогнать или не отстать...
Полк в Семисотке летал еще на И-16, и мой сосед возмущался тем, что в плотном строю невозможно использовать достоинства этой довоенной машины на горизонталях: "Умелый летчик вираж на "ишаке" выполнит за десять двенадцать секунд, а на "мессере" и за двадцать не сделаешь". Я возразил ему, сказав, что в нашем полку мы давно летаем парой, причем нас никто не ограничивает ни в интервале, ни в дистанции. Сообщение о том, что мы летали парами даже в составе больших групп, хотя по-прежнему считалось, что звено должно быть из трех самолетов, летчика не удивило.
- Ну и что? Молодцы. Мы тоже иногда парами летаем. Только это хорошее дело у нас не от хорошей жизни - машин не хватает. А пара, брат, вещь! Ты посмотри, как немцы ходят, сам, наверно, обращал внимание - пара тут, пара там и где-нибудь еще обязательно пара - четверка ходит. Ты с одной группой связался, чуть замешкался - обязательно кто-то еще навалится. А мы пока только думаем об ударных группах и группах прикрытия, хотя раньше немцев знали о них. - Летчик говорил так, словно продолжал спор, начатый с кем-то очень давно.
Во многом с ним можно было согласиться. Только не учитывал старший лейтенант, что мало у нас еще самолетов, особенно новых марок, и летчиков с боевым опытом мало. Да и вообще, по-моему, недооценивал он всех объективных трудностей начала войны, вызванных вероломным нападением фашистов.
- На вероломство все сваливаем? Объективные причины, говоришь? Правильно, в любой войне много объективных причин для победы или поражения. Были и у нас объективные причины отступать от Бреста до Москвы, от Карпат до Крыма. Ты, кстати, где войну начал? На Кавказе, говоришь? А я, брат, у того самого Бреста 22 июня утречком раненько начал воевать. Первые бомбы в этой войне на наш аэродром, наверно, посыпались. А на аэродроме - три полка. В двух полках самолеты, как на параде, крыло в крыло, стоят. А наш командир... Молодой парень, но уже успел в Испании побывать и в академию... Как раз после академии, в мае сорок первого, к нам пришел. Так он нас - и летчиков, и механиков, и БАО - как мог задействовал. Для своего полка мы за месяц каждому самолетику капониры отрыли, рассредоточили машины. Щели, укрытия для людей подготовили. Одному начальнику не понравилось: "В соседних полках порядок, самолеты - как по линеечке, а у вас что?" Командир ему объясняет, что "в случае налета вражеской авиации" и так далее... А тот свое: "Война другое дело". Командир ему опять: "Мы военные летчики и должны быть готовы к войне в любой момент". А начальник свое: "Вот и учитесь - летайте, стреляйте, а на аэродроме чтобы был порядок, иначе..." До смешного доходило: как только узнаем, что начальство едет, - самолеты из капониров на стоянку и - по линеечке. Уезжает - снова в капониры. А соседи над нами смеются: "Ишаки "ишаков" возят". Они вроде вас, на "яках" уже летали, а мы и тогда на И-16. Ну, а в капониры и обратно, сам понимаешь, чтобы ресурс на рулежку не тратить, возили аэропланчики своими руками, "ишачили". Смешно? - спросил сосед и сам себе ответил: - Смешно... Только вот потом им грустно стало. А мы, хотя и не смеялись, зато воевали. От тех двух полков при первом же налете осталось... - летчик помолчал, вспомнив, видимо, весь трагизм июньского утра сорок первого. Потом подтянулся руками к изголовью кровати (у него тяжело были ранены обе ноги), сел, достал из-под подушки папиросы, закурил и так же спокойно, без надрыва, который был бы простителен ему при этом рассказе, продолжал:
- А наш командир, светлая ему память - погиб он к концу дня на пятом вылете, - поднял сразу же после налета почти весь полк в воздух. И хоть на "ишаках", а дали мы им чертей. Трех "юнкерсов" и четырех "мессеров" - в первом же вылете. А к концу дня, хочешь, лейтенант, верь, хочешь нет - на счету полка было восемнадцать гадов. Мы... командира потеряли и еще троих ребят. Вот теперь и рассуждай, где твои объективные причины, где субъективные, коль скоро ты философскими категориями заговорил... Я с тобой согласен - много мы от этого фашиста натерпелись и по объективным причинам. Но представь себе, что каждый командир полка, я не беру выше - не тот у меня чин, но повторяю: если бы каждый командир полка готовился к этому самому "вероломному нападению" так же, как наш, - а он, кстати, не единственный такой был - увидел бы ты при первом же налете десятки искореженных, а вчера еще новеньких, только с завода, истребителей? А если бы половина из них взлетела в воздух и поработала так же, как наши "ишаки", сбив на полк хотя бы по десять, по пять фашистских самолетов в первый день, как ты думаешь: случилось бы то, что случилось? На объективные причины сваливать легко... Командир учил нас не только летать. Он учил мыслить категориями войны, реальных боевых действий. И главное - учил воевать не с абстрактным противником, а именно с фашизмом... Во время таких разговоров я, честное слово, забывал о боли в спине. Слова соседа, летчика, старшего по возрасту, опыту боев, давали богатую пищу для размышлений. И нельзя было не согласиться, что многое на войне зависит не от старшего начальника, не от кого-то другого, а именно от тебя, от осознания своего места в этом огромном трудном деле.
Образ комполка, о котором рассказывал сосед, вызвал в памяти имена моих командиров - Дзусова, Федосеева, Кутихина, Карнача.
Дзусов Ибрагим Магомедович... В его полку мне довелось служить два предвоенных года после окончания летной школы. Он учил нас так владеть машиной, чтобы она полностью была подчинена летчику. Это его, помнится, слова: "Летает не самолет, летаешь ты. И воевать с врагом будет тоже не самолет, а ты, именно ты. Истребитель - это не просто самолет, а машина для перемещения в воздушном бою оружия. И от того, как ты сумеешь "перемещать" его, зависит исход боя".
Именно Дзусов добился разрешения проводить с молодым летным составом ночную подготовку. В то время это считалось привилегией только очень опытных летчиков.
А майор Федосеев? Немного мне пришлось воевать под его командованием, но какая это была школа! И прежде всего личный пример его мужества, мастерства.
О Степане Карначе и говорить не приходится. С ним я постоянно, как только попал на фронт, вместе и в бою, и на земле.
У всех этих людей в их характерах, в понимании воинского долга, беззаветной верности ему много черт командира, о котором с любовью и восхищением рассказывал мой товарищ по несчастью в палате санчасти аэродрома Семисотка.
В жизни каждого случается множество встреч с самыми разными людьми. Одни сразу же забываются, других стараешься забыть сам, третьи помнятся долго. Бывают встречи, которые оставляют порой самому тебе незаметный, но неизгладимый след на всю жизнь. После можно забыть имя, фамилию, лицо, место и обстоятельства встречи, но на всю жизнь остается и живет в тебе какая-то частица того человека.
Сколько в жизни таких встреч? Подсчитать невозможно. Но именно одной из них можно с полным основанием считать и мою встречу с летчиком, которого я больше никогда не видел.
У него были перебиты обе ноги, судя по всему, начиналась гангрена, но он ни на секунду не падал духом, уверенно говорил, что скоро выздоровеет и снова начнет летать, вернется на фронт. Я не разубеждал соседа, хотя, откровенно говоря, не верил в его возвращение в строй. Но сам, сравнивая свое положение и его, все больше утверждался в мысли, что я-то, со своим ушибом, обязательно буду летать.
О многом мы переговорили с товарищем по несчастью.
И проходили день за днем, ночь за ночью. Из полка за мной никто не приезжал. Может быть, генерал Белецкий в массе своих важных дел забыл обо мне, может быть, поручил кому-нибудь, а тот тоже был занят. Только пролежал я там до восьмого мая. Уехал молчаливый адъютант командующего, которого я не стал обременять просьбами о себе. Отправили в тыл раненого летчика. Предлагали и мне с ним. Но я не мог уехать, не повидав своих, не узнав о судьбе Степана Карнача, не поставив командира в известность о том, что жив. Сам хорошо знаю, как гнетет летчиков неизвестность о судьбе товарища. Тяжело услышать о гибели. Но к этому, как ни странно, привыкнуть можно. Но когда день, два, неделю не знаешь о нем - это плохо. Погиб, жив, в плену, ранен? Нет, неопределенность, хотя и оставляет надежду, - страшная вещь.
