И эти слова действовали на меня лучше любого лекарства.
Угнетало другое: немецко-фашистские войска продолжали наступление, наши наземные части вели упорные оборонительные бои. Вновь прибывшие раненые летчики, которые многое видели "сверху", рассказывали, что у противника на краснодарском и ставропольском направлениях много танков. Сухая летняя погода, равнинная местность позволяли использовать их очень эффективно.
В начале июля было опубликовано сообщение Совинформбюро "250 дней героической обороны Севастополя", в котором рассказывалось о героизме его защитников, о последних ожесточенных боях, приводились цифры вражеских потерь. Дорогой ценой расплатились немецко-фашистские войска за взятие севастопольской твердыни.
После этого сообщения мне не давали покоя мысли о судьбе полка, боевых товарищей. Где они сейчас? Кто остался жив? Кого еще занесли в списки боевых потерь? Как Виктор Головко? Он ведь уже должен стать ведущим пары. Успел ли Иван Базаров попасть в полк до перелета под Севастополь? Вряд ли теперь я скоро узнаю об этом.
Неуютно в холодном, жестком гипсовом кожухе, трудно лежать почти без движения и совсем тяжело от недобрых дум и бесконечных сомнений... Но вот однажды в палату вошла Вера Павловна. Вошла, как всегда, с улыбкой на милом, приветливом и очень усталом лице. Подошла к койке, но не села, как обычно, на табуретку, а отодвинула ее ногой в сторону.
- Ну-ка, вставайте, уважаемый товарищ Василий, - произнесла она строгим и будничным голосом, словно я лег пять минут назад.
Ни в коей мере, даже на малейшее мгновение, не принял я слова врача всерьез.
- Вставайте, вставайте. Хватит гонять лодыря!
- Вера Павловна?! - До меня стал доходить смысл сказанного.
- Товарищ Шевчук! Долго я вас буду уговаривать? Учтите, у меня очень мало времени. Раненых много. Вставайте!
Мне стало так страшно, как никогда, пожалуй: лицо покрылось холодной испариной, руки, которыми пытался взяться за доски щита, мелко, предательски дрожали и совершенно не слушались меня.
Сколько раз я думал, мечтал об этих минутах, сколько раз мысленно проделывал необходимые движения! А оказалось гораздо сложнее. Не без труда удалось мне приподняться на постели. А уж как меня развернули и помогли встать - почти не помню. В глазах все вдруг поплыло, закружилось, и я сразу же опустился на койку. Боль электрическим током пробила позвоночник от поясницы до шеи. И только тут полностью осознал происходящее: "Мне же нужно ходить! Ходи-и-ить!" - заглушил я возникшую боль и без помощи санитара, взявшись за спинку кровати, встал. По-прежнему, словно палуба, качался пол под непослушными ногами, опять кружились в глазах лица, двери, окна... Но, подхваченный быстрыми руками Веры Павловны и санитара, я не упал.
...И вот под ободряющими взглядами соседей по палате делаю шаг, второй. Вряд ли это похоже на шаги, скорее всего, я просто потоптался на месте.
- Для первого раза хватит, - заключила Авророва. - Отдыхайте. Все будет хорошо. - Вера Павловна пододвинула табуретку и присела: - Дайте-ка пульс. Так, очень хорошо, дорогой товарищ Шевчук! И встали, и бегать будете!
Но я, совсем ошалевший от радости и от боли, не удержался:
- А летать?
- Опять двадцать пять. - Вера Павловна потрепала мне волосы. - Ходить научитесь, Шевчук, - и серьезно закончила: - Василий Михайлович, о полетах не может быть и речи...
Сейчас меня этот "приговор" не расстроил. Я был весь иод впечатлением своего "воскрешения". Долго лежал, возбужденный этим событием, лихорадочно прикидывал: "Отдохну. Снова встану. К вечеру "стояние" отработаю. Потом до двери самостоятельно. Потом в коридор. Потом..." Это "потом" рисовалось в самых радужных красках: я хожу, даже бегаю по госпитальному саду. Проходит полтора-два месяца, и выписываюсь, получаю документы. Нужно узнать, где наш полк, а вдруг где-нибудь поблизости?.. Если дадут отпуск, заскочу в Тбилиси - к жене, к дочке...
Но в конце июля, через неделю после того, как я впервые поднялся, началась эвакуация госпиталя. Немецко-фашистские войска угрожали Краснодару. Тяжелораненых красноармейцев увозили дальше, в тыл. Кто мог передвигаться самостоятельно, уезжал на долечивание домой. Много людей, еще не совсем окрепших, возвращались на фронт.
Вера Павловна определила меня к тем, кого увозили в тыловые госпитали. Я, однако, воспротивился, так как уже научился ходить - сначала с костылями, а последние два дня даже с палочкой, правда, не больше двухсот - трехсот метров. Уставали руки, ноги, болела спина.
Но всем своим видом я доказывал Вере Павловне, что к тяжелораненым не отношусь.
- Кого вы обманываете, Шевчук? Меня? - негодовала врач. - Что вы улыбаетесь? Это гримаса боли, а не улыбка... Что мне с вами делать?
В конце концов я предстал перед военно-врачебной комиссией, которая после долгого совещания вынесла решение: "Из-за тяжелого ранения позвоночника, полученного в воздушном бою, предоставить отпуск сроком на два месяца с последующим определением годности к службе в военное время".
Я попросил уточнить: "...к летной службе". Мне строго ответили:
- Товарищ Шевчук! Шуткам здесь не место. Подобная травма исключает любые возможности возвращения к летной работе. Хорошо, если вы через несколько месяцев сможете возвратиться в армию на нестроевую должность. Практически мы не имели права вас сейчас выписывать из госпиталя. Но... обстановка, сами видите, сложная. Танки противника рвутся к городу. Постарайтесь найти попутчика и завтра, а лучше сегодня, выезжайте... Впрочем, выписывая вас, мы учитываем ваше желание. Подумайте как следует.
Я поблагодарил членов комиссии и повторил просьбу о выписке, хотя сам побаивался предстоящей дороги в Тбилиси. Эвакуация проводилась с большими трудностями - не хватало машин для перевозки раненых, обслуживающий персонал сбился с ног. Мне не хотелось быть лишней обузой. Я надеялся на свою физическую выносливость, а главное, меня подгоняла мысль о скорой возможности увидеться с женой и дочкой. Кроме того, в самом Тбилиси находился штаб Закавказского военного округа, где можно было бы узнать о дислокации нашего полка.
Вместо тяжелого гипсового панциря мне надели легкий корсет. Во второй половине дня, облачившись в свое выгоревшее до белизны, аккуратно выглаженное обмундирование и реглан, я пошел проститься с Верой Павловной.
- Если бы вы знали, дорогой товарищ Василий, какой грех я беру на душу, - встретила меня в ординаторской Авророва.
- Почему, Вера Павловна?
- Дело в том, Василий Михайлович, что из-за этой абсолютно преждевременной выписки из госпиталя вы можете на всю жизнь остаться инвалидом, а этого я себе не прощу никогда. - Вера Павловна помолчала. Хотя я уже не раз видела такое, что никак не укладывается в привычные довоенные рамки медицинских понятий. Но, так или иначе, о самолетах забудьте. Привыкайте к земле. И прямо скажу - будьте готовы к тому, что это на всю жизнь...
Вера Павловна прошла по опустевшей ординаторской, остановилась, улыбнувшись своей прежней улыбкой, достала из кармана халата два блестящих рубиновой краснотой эмали "кубика".
- Вот вам вместо подарка. И чтобы форму одежды не нарушали, товарищ старший лейтенант, - она протянула мне командирские знаки различия. - Ну, а вместо ордена могу только дырочку на гимнастерке провернуть.
Дорогой мой доктор! Милая Вера Павловна! Я и не подумал об этом. Воздушные бои, за которые я был удостоен ордена, стали уже далеким прошлым, а на моих глазах люди ежедневно вершили свой безыменный подвиг - подвиг возвращения в строй тысяч раненых. Каждый из нас кроме лечения получал от медицинских работников ничем не измеримую душевную теплоту, заботу, внимание. Каждого отъезжающего - а нас было очень много в те дни - всеми правдами и неправдами обеспечивали местом в поездах, что было совсем не легким делом. Сестра, с помощью которой я пробрался в вагон, предупредила соседей о том, что я тяжелораненый летчик, да еще наговорила такого о моем героизме на фронте, что мне стало не по себе...
