Екатерина Шевченко

ПОХИЩЕНИЕ АНУКИ

Сейчас я вас познакомлю. Ее звали Анука. Имя?то ее было Аня, но ее так никто не звал, а Анукой - всегда, сначала мама и бабушка, а потом подруги и те молодые люди, что за ней ухаживали. Они перенимали это из телефонных фраз, с которыми к ней обращались домашние:

- Анука, иди, тебя просят, - слышали они в трубку и тоже поскорее хотели ее так назвать.

Она была вот какой: она подбирала гостям чайную чашку под цвет их платья (сама же в темном могла пить и из белой).

К примеру, двенадцать утра зимой. Но дня почти нет - за окном сыро, туман сушится на гвоздях вороньих криков. Анука их слышит, потому что дом ее высится на краю Сокольников. Она открывает на звонок: гостья, которую она ждала, стоит за порогом с внучкой. Анука приседает перед закутанной девочкой, отстегивает помпоны пуговиц на шубке, и дышит в принесенные с холоду детские тапочки, и ведет показать - ну, что бы, например? Разве есть у нее кукла? Есть! Та, что на чайнике, но перешита в комнатную, стоит на подзеркальнике. И медведик в белой камилавке, заткнут за кроватное изголовье (он там потому, что Анука, получив когда?то его в подарок, поразилась, как он похож на ее отца, что лежал при прощании в такой же белой шапочке). И после того, как маленькая гостья все посмотрит, Анука, собравшись накрывать чай, захочет, чтобы девочка в голубом платье пила из голубой чашки, и ей было даже все равно, что сервиз разрознен, и подруга ее в коричневой кофте пьет из стакана в подстаканнике, пьет, и крепкий чай от кофты неотличим.

Перед самой Анукой тоже могло стоять блюдце с чаем, и тогда в озерце с лимоном она видела отраженные подвески люстры и сверкание.

Глядя в блюдце, Анука почти всегда чувствовала, что это похоже на две вещи:

первая объяснимей, - это похоже на то, как она, сама четырехлетняя, смотрела во время оно в такое вот чайное озеро в пресненском доме, и вечер золотился под потолком уже будто во сне; а второе сложней: выпивая чай с люстрой, она представляла зимние переулки, там, на улицах темного, уже свечеревшего центра, где белел только снег да лепестки объявлений. Она любила сворачивать и идти переулками вдоль притаенных домов с отголосками люстр за окнами вторых, но все равно высоких этажей. Ее манило делать что?то с этими райками, - то яркими, то освещенными тусклым светом; тех, кто жил в них, она видеть не могла и только проводила взглядом по потолкам, по верхушкам книжных шкафов; ей хотелось подносить и тянуть, как из блюдца, оконный свет, вбирая своей любовью, и она понимала, что сейчас не получится, но когда?нибудь она это сможет, когда?нибудь она станет иметь с этими мреющими мирками некое общее кратное, одинаковое и для зажженных окон, и для людей, только чтобы вот так легко сопрягаться с чужою вечернею жизнью, надо быть по отношению к ней над чертой.

2

.

Анука родилась более или менее посередине века, который изображается двумя косыми крестиками, - то ли паучками, попавшими в янтарь, то ли водомерками, скользящими над бездной.

Родилась 27 марта 1956 года; сочетание числа, месяца и года своего рождения чувствовалось ею всегда как что?то милое, от чего дует весенним прозрачно?серым воздухом или тем настроением, какое вы испытали бы, открыв медальон с фотографией, с которой на вас глядит ваша любовь.

Родилась где?то на Тестовке, в родильном доме близ Пресни. Когда дома за обедом у мамы отошли воды, стояла яркая весна. Анука появилась тем же вечером, в половине одиннадцатого. В ее крошечные и действительно легонькие легкие, пока она, падая, летела к жизни, как в нераскрытый парашют, ворвался воздух, и она спустилась на землю. Ей, наверное, показалось, что жить невозможно, и она закричала.

Ее подали на чем?то овальном, покрытом салфеткой. Первым, кому ее так подали, была ее мать.

Через пять дней их пришла встретить бабушка, и они втроем, на трамвае, приехали домой. Ануку развернули. Она была очень хорошенькая, но покров, сквозь который просвечивали жилки, был так прозрачен, что казалось, можно увидеть, как бьется сердце. Следы ног выглядели длинными, у нее и впрямь нога потом была несколько велика.

От той фамилии, имени и отчества, что она получила при рождении, неизменным осталось только имя Анна, а отчество и фамилия отвалились, заменились другими, в этом смысле ее полное прозвание подверглось той метаморфозе, что и прозвание индейца, меняющего на протяжении жизни имена: сначала он Быстрая рука, потом - Рачья корзина, потом еще кто?то, еще, и еще, и так, может быть, много раз.

Если бы она носила фамилию отца, она была б Новикова, но ее мама была в браке отнюдь не с ее отцом, и оттого девичья фамилия Ануки звучала слегка одиозно - Горбачева. При рождении по отчеству она была Леонидовной, но мама ее, человек перемен, страстно все изменяла, например, любила переезжать, меняясь, и в Москве Анука сменила великое множество школ. Кроме того, мама часто переставляла мебель, меняя местами постель и книжный шкаф, стол и коврик, и только швейная машина всегда оставалась у окна.

- Я похожа на Надежду Осиповну Пушкину, - улыбалась она, - если та не могла нанять новую квартиру, то велела делать из гостиной кабинет, а из детской - столовую.

В шестнадцать, получая паспорт, Анука, по наущению мамы, мамиными стараниями, сделалась Михайловной, потому что Михаил было имя ее отца и дедушки. Потом она стала Швейко - так, из Анны Леонидовны Горбачевой она обратилась в Анну Михайловну Швейко.

3

.

В первый год жизни у нее был свой выезд, а именно, голубая коляска, и дедушка, провожая на прогулку, махал домашним вослед и шутил: "Барыня поехала!..." Долгое время ей не покупали кроватки, и она спала не за детским штакетником, а в своем экипаже. Ей потом мнилось, что она помнит, как выглядит мир из пелен, даже не выглядит, - обстает. Вот она проснулась, она лежит под высоким, несколько затененным полусводом (поднятым верхом коляски) и видит светлый квадрат тишины. В него попадают отголоски домашнего разговора. Оттого что рот занят и не хочется выпускать какой?то привычной выпуклости, она не кричит, а толкает ногами борт, давая знать, что она уже тут, а вот они почему?то не бдят, они пропустили ее пробуждение. Она хорошо знает, что те, кто находится по другую сторону марева, зависят от нее, что она правит ими. Она слышит шушуканье: "Смотри, смотри, проснулась", и все равно те еще не обнаруживают себя, еще выжидают. Убедившись, что они на самом деле поблизости, она думает:

"Ну, я вам дам!" - и, уже не жалея, что сейчас расстанется с привычностью, которую она, обжимая и потягивая, держит во рту, - пускает на волю свой крик.

Зато она была убеждена, что помнит вот что: она в домашнем своем, в комнатном зале, что во много раз превосходит ее вышиной, она находится вертикально по отношению к полу, впереди - наверное, из окна - клубятся потоки светового водопада, она держится за изножие чего?то скользящего, что едет по направлению к бурному и яркому, плотному, как занавес, и роящемуся оконному свету, и сама она подвигается, она идет!...

Так, уже извне, она ощутила свой голубой фаэтон, так она согласилась потом с тем, что живет на белом свете.

Ее раннее детство проходило на Пресне, в высоком каменном доме, выходившем окнами в парк. Комната, в которой она неизвестно как умудрилась почувствовать себя одиннадцатимесячной, была действительно большой, двухоконной, с хорошим воздухом. Ануке казалось, что потолок расположен в поднебесье, а за враждебными отверстиями отдушин, темневших наверху, таится что?то иное, и действие домашнего мира там кончается. Она просила бабушку объяснить, что такое эти отдушины? Но бабушка по их поводу почему?то не тревожилась, и только если паутина, похожая на темные папоротники, наседала и шевелилась на них, тогда ставили стулья на стол и снимали вуаль.

Комната была в шаляпинских обоях, под потолком, под самым бордюром, проходила витая электрическая проводка, перемеженная белыми фарфоровыми чашечками.