Садились над выбитым в бучиле омутом, закидывали и, следя за пробковыми поплавками, неторопливо беседовали. Севка рассказывал, как ехал на восток вслед за эскадроном, как повстречал Зину и как бы ему хотелось теперь заглянуть туда, в домик старушки, хоть на минутку.
Поведал и Порфирий про свою жизнь. Родом он из Могилевской губернии. Сыновей у отца было шестеро, а земли всего один надел. И прибило его еще мальчишкой к мельнице. Сперва мельник подкармливал из жалости, потом начал делиться секретами ремесла. Так и стал Порфишка мастеровым человеком. На военную службу не попал - ростом не вышел. И понесло его по белому свету от одной мельницы к другой.
- Через характер, - делился Порфирий. - Хозяева, они требуют к себе почтения и уважения. А во мне словно черт засел: так и точит огрызнуться! Вот меня и мело, будто ветром, пока не замело в Сибирь. Поверишь, и не заметил, как жизнь прошла. Оглянулся, а тут уже и старость. Правда, пришлось повидать на веку. Повидал и взял себе в толк, что везде один черт: кто побогаче, тот и в России, и в Сибири норовит жар грести чужими руками. При старом режиме было так и теперь то же самое. Воевали, воевали, а толку? Вот ты, к примеру. Настрадался, кровью землю полил, а все равно в работниках. Егор же как был хозяином, так и остался.
Севка в ответ только сопел. Будь на его месте командир, Степан Викторович, или комиссар, товарищ Касаткин, - те бы знали, что ответить Порфирию. А Севка не знал. Не было у него настоящих слов.
Работа на мельнице казалась Севке не в тягость. Если б не обида, что не догнал эскадрон, да не беспокойство о судьбе Зины, жилось бы ему - не надо лучше. В субботу вечером он шел в Гусаки, к хозяину. Там и ночевал. Перед сном любил погулять с Назаркой. Посадит его себе на закорки - и на улицу. Назарка доволен. Старательно выговаривает слова, смеется от радости. А то запросится на землю - веди, мол, за руку, хочу ходить!
На следующий день еще затемно Севка бежал на мельницу с торбой за плечами, в которой нес продукты на неделю: большую круглую буханку испеченного Степанидой хлеба, увесистый кусок сала в тряпице, крупный, как яблоки, картофель.
Назарка в эту утреннюю рань еще спал. А когда просыпался, то плакал, что не повидал Севку. Егор Лукич, осердясь, кричал на него, пробовал даже стегать ремнем, но ничего не помогало.
- Хацу-у! - тянул Назарка. - Хацу-у-у!
- Чего ты хочешь? Чего? - грозно вопрошал отец. - На мельницу, что ли? Вот наказание!
Но Назарка не слушал. Мычал сквозь слезы, катался по земле, твердил: "Ха-цу!"
Плюнул однажды Егор Лукич со зла, топнул ногой, как из пушки выстрелил:
- Черт с тобой! Отвезу на мельницу. Надоел ты мне хуже коросты.
И привез Назарку на попутной подводе.
Севка, как увидел его, сразу подхватил на руки, потащил показывать мельницу. На мосту Назарка струхнул. Прильнул к Севке, молчит. Только сердце стучит часто-часто. И ресницы, как ножницы, стригут воздух. А кругом грохот, брызги, мельничное колесо катится в белой пене и никак не может укатиться. Для Назарки это дивное диво.
Ехать домой он наотрез отказался. Прилип к Севке, не оторвать. А когда Егор Лукич все-таки попробовал оторвать, Назарка поднял такой рев, что даже Порфирий, отойдя от камня, выглянул в люк, весь в муке, белый, как привидение.
- Оставь, Егор! - басом прогрохотал он. - Связался с дитем, чисто сам маленький. Пускай остается тут. Небось скоро ему надоест. Тогда и доставим тебе наследника.
Подумал Егор Лукич и махнул рукой: мол, пусть остается!
Севка весь день не спускал Назарку с глаз: как бы не заполз куда не следует, не свалился. А вечером, улучив минуту, приспособил к лавке доску, постелил пошире: для себя и Назарки. Но все-таки этой ночью спал он неважно: Назарка свернулся клубком, сладко, с присвистом посапывал, порой лепетал что-то во сне. Теплый, так от него и пышет! А Севка дремал вполглаза и думал про себя "Чудак ты, Назарка. Вот чудак!" И шарил в темноте рукой, проверяя, не раскрылся ли парнишка, не дует ли ему от стены.
Назарка оказался покладистым. Он умел найти себе забаву и не скучать. Утром, как только солнце осушало росу на траве и кустах, Севка выносил Назарку к реке, умывал ему лицо, сажал на теплый песок отлогого берега под ракитовый куст, вычерчивал палкой большой круг на песке и приказывал:
- За этот круг не заползать! Если выползешь, сразу отнесу домой.
И ему здесь было неплохо, в этом кругу. Сперва ложился на живот и долго смотрел на речной перекат, слушал шелест воды, любовался мокрыми камешками-голышами, которые сверкали и запускали во все стороны солнечных зайчиков. Потом переворачивался на спину. Над головой, в густой листве ракитового куста, тоже было много интересного: паук ловил в расставленные сети мух, гудел мохнатый шмель, откуда-то прилетала стрекоза большущая! Синяя-синяя! Сядет на ветку совсем близко от Назарки и сидит. Таращит выпуклые глаза, думает о чем-то своем, стрекозином. Назарке хотелось бы подержать ее в руках, да не схватить - больно шустрая.
Когда надоедало лежать, он ловил руками нависшие ракитовые ветки и вставал на ноги. Плохо держали его ноги, да еще здесь, на песке. Но уж очень нравилось ему ходить. Пыхтит от натуги, надувает щеки, но ходит, держась за гибкую ветку: вперед-назад, как привязанный.
Прибегал Севка, хвалил Назарку, что не скучает, и особенно за то, что учится ходить.
- Скоро ты у меня побежишь! - обещал Севка. - Песок - он полезный.
Обедали тут же, на берегу. В черном закоптелом котелке варили на костре густой картофельный суп, заправляли его салом и с наслаждением хлебали деревянными ложками. С дымком был тот суп, случалось, задувало в него и пепел, но от этого было только вкуснее.
А когда удавалось наловить рыбы, Порфирий собственноручно варил уху. Засыпав в котел соли, крошеного луку да каких-то пахучих кореньев и листьев, мельник тщательно вымешивал варево деревянной ложкой, подмигивая Севке и Назарке, которые с нетерпением вдыхали аромат и глотали слюнки. Любил он в такую минуту пошутить.
- Слыхал я, что ты, Назар, говорить выучился. Правда ли? - спрашивал Порфирий.
- Правда! - отвечал польщенный Назарка.
- А если правда, то не придется тебе уху хлебать.
