Наискосок от старого кладбища в Трухильо, древних руин, окруженных рассыпающейся каменной стеной и арочным проемом без ворот, стоящим на дороге из красной глины, что вьется по горе к западу от центра города, расположен блошиный рынок: ряд ветхих деревянных ларьков, где выставлены майки, футбольные гетры, передники, куклы и игрушки, кухонная посуда, ножи и другие домашние товары, цепочки для ключей, складные ножи, береты, кассетные ленты. Вся виды дешевки. Бело-желто-голубые пластиковые флаги с рекламой пива Насиональ висели над ларьками, а за ними был заросший травой пустырь, где с металлической тележки продавали пиво. В тылу этого места стояла маленькая карусель с ручным приводом, подходящая для младенцев, круглая платформа, не более чем шести футов шириной с четырьмя крошечными сидениями. Кучка женщин стояла, наблюдая как катаются их дети. Двое детей ревели и я лелеял злобную мысль, что они стали понимать, что этот ограниченный круг — это все, что они могут ожидать от собственной жизни. С десяток работяг пили пиво и разговаривали. Я купил пива и прислонился к тележке. Небо подернулось дымкой, несколько размытых звезд проклюнулись во взбаламученном мраке, воздух стоял душный и теплый, настоянный запахами жареных цыплят и отбросов из лачуг, столпившихся за пальмами и банановыми деревьями за каруселью. Радио-музыка соперничала с ревом детишек. Постепенно я остыл. Я купил вторую кружку и обдумывал идею купить подарок Садре. Что-нибудь забавное, что отвлечет ее от Тито и Тойоты.

Предполагаю просто случай привел меня на базар, но когда я отвернулся от пивной тележки и увидел Тито Обрегона на расстоянии протянутой руки, одетого как Сеньор Вольто в соломенной шляпе и грубой одежде фермера, с батареями привязанными к груди, опоясанного сбруей из кожи и стали, которая напомнила мне некие извращенные сексуальные приспособления, с кабелями ведущими к генератору на земле, с блоком управления прицепленным к поясу, и узкими черными клеммами торчащими из ладоней… когда я увидел его, я был поражен какой-то занозой, и понял, хотя и на мгновение, как запутанно действует случай, сознавая, что совпадение и судьба, похоже, были в партнерстве в тот момент. Я кивнул Тито, сказав: «Добрый вечер», и направился в сторону улицы, но голос Тито, усиленный мегафоном, с чуть жужжащим призвуком, остановил меня на месте:

«РАЗВЕ АУРЕЛИО УКЛЕС ВСЕГО БОИТСЯ? РАЗВЕ ОН ВСЕГДА ДОЛЖЕН ПРЯТАТЬСЯ ЗА ЖЕНСКУЮ ЮБКУ… ИЛИ ОН ОТВАЖИТСЯ ПОПРОБОВАТЬ СЕБЯ ПРОТИВ СЕНЬОРА ВОЛЬТО?»

Один из подростков, прислонившийся к низкому грузовичку Тито, держал микрофон у его рта — сам Тито не мог держать его, из-за клемм, привязанных к ладоням. Парень ухмыльнулся на меня, а Тито сказал: «НАВЕРНОЕ НАШ АУРЕЛИО СОВСЕМ НЕ МУЖЧИНА. НАВЕРНОЕ ПРАВДА ТО, ЧТО ГОВОРИТ О НЕМ САДРА РОСАЛЕС.»

Хотя в обычае Сеньора Вольто предлагать такие вызовы, гнев на лице Тито принадлежал высмеянному и, вероятно, обезумевшему любовнику, и до меня дошло, что Садра не настолько важна, чтобы я рисковал своим благополучием в споре за нее. Так как батареи работали от генератора, у них не было ограничителя, и поэтому Тито мог испустить смертельный удар. Я хорошо понимал, что если ему случится меня убить, тюремные охранники будут немало разъярены на него потерей человека, служившего им финансовым источником и хозяином места для их дебошей. Тем не менее, я задумался над мыслью схватиться за клеммы. Работяги прервали свои разговоры и перемещались к нам, подталкивая друг друга и ухмыляясь.

«НАВЕРНОЕ, ЭТО ПРАВДА», продолжал Тито, «ЧТО САДРА РАССКАЗЫВАЕТ ВСЕМ СВОИМ ПОДРУГАМ В ГАЗЕТЕ — ЧТО ГОЛОВКА У ПАЛОЧКИ АУРЕЛИО УКЛЕСА ВХОДИТ В НАПЕРСТОК.»

Работяги посчитали это большой шуткой и добавили комментариев. Мой гнев нарастал, я сказал Тито, чтобы он трахал свою мать, я не стану играть в его детские игры.

«ДАЖЕ ДЕТСКИЕ ИГРЫ — ЭТО СЛИШКОМ ДЛЯ АУРЕЛИО!» Тито кивнул своему помощнику. Мальчишка встал перед ним и ухватился за клеммы. Зашипело напряжение. Мальчишка напрягся, но не отпускал клеммы, даже когда Тито сделал напряжение значительно сильнее. Под конец он прервал контакт, улыбнулся и продемонстрировал свои покрасневшие ладони мужчинам, собравшимся вокруг — они одобрительно заворчали.

«ТЫ ВИДИШЬ? ДАЖЕ ЭТОТ МАЛЬЧИШКА БОЛЕЕ МУЖЧИНА ЧЕМ АУРЕЛИО УКЛЕС!»

Я не помню, кто сказал, что все объяснимо в терминах поведения маленького мальчика — думается, что замечание сделано относительно функционирования космоса, а не только о действиях человеческих существ, но, конечно, оно было вполне приложимо в тот момент ко мне. Вздорная ярость овладела мной и я протянул руки, намереваясь схватиться за клеммы, однако мальчишка шагнул между мной и Тито и потребовал пять лемпир.

Мой гнев был таким, что даже плата за привилегию получить удар током не отпугнула меня. Я вытащил несколько бумажек, швырнул мальчишке, потом отпихнул его в сторону и предстал перед Тито. Устрашенный выражением его лица, я заколебался. Со своим лицом, скрытым под соломенной шляпой, с батареей, привязанной к сбруе из металла и кожи, с кабелями, проходящими по его рукам и бесформенными черными клеммами, торчащими вместо ладоней, он выглядел воплощением тайной угрозы. Группа работяг окружила нас, придавая сцене ритуальную симметрию, и другие просачивались между ларьков, любопытствуя, как я думал, направленности оскорбления Тито. Среди них я узнал шефа тюрьмы, пожилой седовласой версии тех коренастых непривлекательных мужиков, что в этот самый момент пьянствовали на моей площадке. Презрение старика ко мне было особенно ядовитым, и я не смог заставить себя отступить от вызова Тито под его взглядом.

Я помню, что схватился за клеммы, услышал слабое шипение и жужжание напряжения, пока легкое покалывание электричества на моих ладонях превращалось в боль, и я так же помню, как боль становилась сильнее, в глазах все стало красным, поле зрения сузилось, оставив лишь нижнюю половину лица Тито, его зубы оскалены в улыбке, как если бы эта боль перетекала из его плоти в мою. Это чувство, эта боль — или какая-то неизвестная сила, для которой боль была побочным продуктом — оставляла тело Тито и входила в мое тело, усиленная тем, что его выражение становилось все более удивленным и… — он, похоже, тоже осознавал смену ветра. Вскоре я мог слушать лишь звук гнусавого хныканья моей нервной системы, словно какое-то отчаявшееся насекомое попало в ловушку моего уха. Трясучие спазмы проплывали по моим рукам. Сердце взбрыкивалось и запиналось. Ладони горели огнем и пламя вонзалось мне в грудь, корежило кости. Я хотел отпустить клеммы, я хотел отпустить, и на мгновение мне показалось, что я смогу это сделать. Что подавило этот импульс, я не могу сказать. Частью упрямство. Упрямство и страх еще большего унижения. И все же в мое сопротивление был вовлечен и другой элемент, и посреди боли некий пузырь ясности мгновенно обволок меня, позволяя мне понять, что это мог быть за элемент. У меня было чувство, что я нахожусь под охраной, под какой-то защитой, и у меня также возникло впечатление, что я каким-то образом связан с защитной силой и поэтому гарантирован от возможности нанесения смертельного вреда. Потом ясность испарилась. Моя голова страшно затряслась, глаза, казалось, как сухие орехи болтаются в своих глазницах. Струйки дыма зазмеились между пальцами и осознание, что моя плоть начинает поджариваться, это последнее, что я помню.

Позвольте мне, леди и джентльмены, высказать тезис, намекающий, что не электричество изменило меня, а нет сомнения, что я изменился, ибо очнувшись в госпитале, с забинтованными обожженными руками, с пальцами красными, словно томаты, и намазанными мазями, я совсем не был, как можно было ожидать, обуреваем стыдом и раскаяньем от того, что произошло на блошином рынке, но, скорее, демонстрировал чрезмерное спокойствие и прагматическую оценку как самого события, так и моих проистекающих из него ранений… поэтому позвольте мне намекнуть, что электричество скорее открыло меня для изменения, что точный вольтаж, прошедший сквозь клеммы Тито, сделал так, что я стал доступным для некоего существа, возможно дьявольской природы, либо одного из тех загадочных созданий, которого собаки и наркоманы видят, когда поднимают головы от ступорозного созерцания таракана или пятна на полу или в углу потолка и тем самым видят продвижение по комнате некоей неосязаемой другими диковины. Разумеется возможно, что моя неестественная устойчивость разума была следствием сумасшествия или физического ущерба, однако я пришел к мысли, что ощущение единства, которое я получил, схватившись за клеммы, было свидетельством симбиотической связи или одержимости, потому что когда я вскоре после полуночи покинул госпиталь и пошел по городу, то, хотя я был основательно знаком с изрытыми мостовыми и маленькими магазинчиками, с неровным полумесяцем залива, с рядом хлипких баров, они одновременно казались мне новыми, а когда я подошел близко к моему отелю, с его формами, простыми, словно у детских кубиков, когда я вошел и увидел широту стойки бара из красного дерева с прямоугольным порталом на стене за ним, сквозь который я обычно видел залив, и площадку-палубу, где еще сидели и пили Эспиналь со своими дружками, я обнаружил все это странным и новым, как если бы разделял свое зрение с другой душой, душой с исключительной страстью к жизни, жадной видеть каждую подробность этой знакомой — и все же незнакомой — сцены.