Литмир - Электронная Библиотека
A
A

В до сих пор не опубликованном черновике этой строфы (тетрадь 2371, л. 67) чрезвычайно интересен тот ряд, в который Пушкин включает "Адольфа". Привожу транскрипцию:

Хотя мы знаем что Евгений
Издавна чтенья разлюбил
[С собою] Однако несколько творений
[Лишь] он [С собой] по привычке лишь возил
[Листки в которых отразились] [творцы]
[Коринну Сталь] [два три] [романа]
Весь В. Скотт Адольф Констана
[Мельмот] [Рене] [Адольф] Констана
Весь Скотт да два иль три романа
Рене, еще два три романа
В которых отразился век
И современный человек
Изображен [печально] довольно верно...

Таким образом, выясняется, что по первоначальному замыслу Пушкина "два три романа" XXII строфы "Евгения Онегина" — это "Мельмот" Матюрена, "Ренэ" Шатобриана и "Адольф".[18] При следующей переработке этих стихов Пушкин заменил Сталь Байроном, а "два три романа" не названы.

В "Заметке" о предстоящем выходе перевода "Адольфа", сделанного Вяземским, Пушкин вторично сопоставляет имя Б. Констана с именем Байрона: "Бенж. Констан первый вывел на сцену сей характер, впоследствии обнародованный гением лорда Байрона".[19] Эту мысль Пушкина повторил и Вяземский: "Характер Адольфа верный отпечаток времени своего. Он прототип Чайльд Гарольда и многочисленных его потомков".[20] Сопоставление Адольфа с характерами героев Байрона имело для Пушкина очень важный принципиальный смысл.

Вяземский в посвящении Пушкину сделанного им перевода "Адольфа" писал: "Прими перевод нашего любимого романа" и "Мы так часто говорили с тобою о превосходстве творения сего". Хотя это посвящение, как выясняется из писем Вяземского к Плетневу, было написано в январе 1831 года, но это не значит, что беседы об "Адольфе" происходили в связи с переводом Вяземского. Вернее предположить, что именно эти беседы подали Вяземскому мысль заняться переводом романа Б. Констана.

Вяземский переводил "Адольфа" con amore , придавал чрезвычайно важное значение своему переводу и работал над такой сравнительно небольшой вещью очень долго.[21]

20 декабря 1829 года Баратынский благодарит Вяземского за присланную на просмотр рукопись перевода.[22] И только 12 января 1831 года Вяземский обратился к Плетневу с просьбой отдать в цензуру оставленный в Петербурге у Жуковского и Дельвига перевод "Адольфа", обещая прислать на днях посвящение ("письмо к Пушкину") и предисловие ("несколько слов от переводчика").[23]

17 января 1831 года Вяземский послал Пушкину из Остафьева в Москву свое предисловие (а может быть, и посвящение) со следующей просьбой: "Сделай милость, прочитай и перечитай с бдительным и строжайшим вниманием посылаемое тебе (курсив мой. — А. А.) и укажи мне на все сомнительные места. Мне хочется, по крайней мере в предисловии, не поддать боков критике. Покажи после и Баратынскому, да возврати поскорее (...) Нужно отослать в Петербург к Плетневу, которому я уже писал о начатии печатания Адольфа" (XIV, 146).

Очевидно, Пушкин полагал необходимым внести некоторые поправки в предисловие Вяземского, потому что через три дня он ответил: "Оставь Адольфа у меня — на днях перешлю тебе нужные замечания".[24] Поэтому мы имеем право предположить редактуру, если не сотрудничество Пушкина, а самое предисловие рассматривать как итог бесед Пушкина и Вяземского об "Адольфе". Это тем вероятнее, что, как уже отмечалось, некоторые мысли, высказанные Вяземским в предисловии, — повторение заметки Пушкина об "Адольфе".[25]

В своем предисловии Вяземский говорит, что, переводя "Адольфа", он имел желание "познакомить" русских писателей с этим романом.[26] Конечно, Вяземский знал, что русские писатели могли прочесть роман Б. Констана в подлиннике, и вовсе не с романом Б. Констана хотел их познакомить, а показать на примере своего перевода, каким языком должен быть написан русский психологический роман.

Говоря о языке психологической прозы, мы имеем в виду тот язык, который Пушкин называл "метафизическим".[27]

Пушкин считал Вяземского способным содействовать развитию этого языка ("У кн. Вяземского есть свой слог") и 1 сентября 1823 года советовал Вяземскому заняться прозой и "образовать русский метафизический язык". А еще 18 ноября 1822 года Вяземский писал А. И. Тургеневу: "Я сижу теперь на прозаических переводах с французской прозы. Во-первых, есть тут и для себя упражнение полезное".[28] Очевидно, прозаические переводы уже тогда казались Вяземскому способом обогащения русского литературного языка и, в частности, создания русской прозы, еще не очень самостоятельной и мало разработанной. Известны жалобы Пушкина на отсутствие русской прозы и на отставание прозы от стихов.[29]

Посылая Баратынскому на просмотр свой перевод "Адольфа", Вяземский, очевидно, высказал свои соображения о трудности передать по-русски все оттенки "Адольфа", потому что Баратынский ответил ему следующее: "Чувствую, как трудно переводить светского Адольфа на язык, которым не говорят в свете, но надобно вспомнить, что им будут когда-нибудь говорить и что выражения, которые нам теперь кажутся изысканными, рано или поздно будут обыкновенными. Мне кажется, что не должно пугаться неупотребительных выражений. Со временем они будут приняты и войдут в ежедневный язык. Вспомним, что те из них, которые говорят по-русски, говорят языком Пушкина, Жуковского и вашим, языком поэтов, из чего следует, что не публика нас учит, а нам учить публику".[30]

За год до того, как было написано предисловие Вяземского, Пушкин в заметке о предстоящем выходе "Адольфа" писал: "Любопытно видеть, каким образом опытное и живое перо кн. Вяземского победило трудность метафизического языка, всегда стройного, светского, часто вдохновенного. В сем отношении перевод будет истинным созданием и важным событием в истории нашей литературы" (курсив мой — А. А.). Здесь Пушкин, уже знавший перевод Вяземского или, во всяком случае, методы его перевода,[31] высказывал ту же мысль, что и Вяземский в предисловии, а Баратынский в приведенных письмах. Говоря о метафизическом языке "Адольфа", Пушкин имеет в виду создание языка, раскрывающего душевную жизнь человека. Самое выражение "метафизический язык" Пушкин, вероятно, заимствовал у мадам де Сталь. Оно встречается в "Коринне", в главе "De la litterature italienne", без сомнения внимательно прочитанной Пушкиным: "les sentiments reflechis exigent des expressions plus metaphysiques" (рассудочное мышление требует более метафизического выражения).[32]



20

Предисловие к переводу "Адольфа" (с. VII). Это, однако, неверно: "Адольф" вышел в 1815 г., т. е. после двух песен "Чайльд Гарольда" (1812), "Гяура" (1813), "Абидосской невесты" (1813) и "Лары" (1814), и Байрон прочел "Адольфа" только летом 1816 г. Заблуждение Пушкина и Вяземского объясняется, вероятно, тем, что они прочли "Адольфа" раньше, чем узнали Байрона. Впрочем, они могли знать из журналов или от лиц, знавших Констана, что "Адольф" написан задолго до выхода его в свет. Полевой в крайне враждебном отзыве ("Московский телеграф", 1831, ч. 41, с. 231—244) о переводе Вяземского, отмечая эту хронологическую ошибку, говорит, что она доказывает неверность "истин услышанных, а не почувствованных". Этим он, конечно, намекает на то, что Вяземский повторил слова Пушкина. Как известно, Пушкин узнал Байрона около 1820 г. Первое упоминание о Байроне в переписке Тургенева с Вяземским относится к 1819 г.












31

Вяземский писал, что хотел "изучивать, ощупывать язык наш, производить над ним попытки, если не пытки, и выведать, сколько может он приблизиться к языку иностранному" (предисловие к переводу "Адольфа"). На необработанность русского языка жалобы очень часто встречаются в "Записной книжке" Вяземского, напр.: "У нас жалуются по справедливости на водворение иностранных слов в русском языке. Но что же делать, когда наш ум, заимствовавший некоторые понятия и оттенки у чужих языков, не находит дома нужных слов для их выражения. Как, например, выразить по-русски понятия, которые возбуждают в нас слова: naive, serieux. Чистосердечный, простосердечный, откровенный, все это не выражает значения первого слова; важный, степенный не выражает понятия, свойственного другому; а потому и должны мы поневоле говорить наивный, серьезный. Последнее слово вошло в общее употребление. Нельзя терять из виду, что западные языки — наследники древних языков и их литератур, которые достигли высшей степени образованности и должны усвоить все краски, все оттенки утонченного общежития. Наш язык происходит, пожалуй, от благородных, но бедных родителей, которые не могли оставить наследнику своему... литературы утонченного общества, которого они не знали. Славянский язык хорош для церковного богослужения. Молиться на нем можно, но нельзя писать романы, политические и философские рассуждения". Приблизительно в то же время (1830) Пушкин называет метафизическими стихи Вяземского: "Вы столь же легко угадаете Глинку в элегическом его псалме, как узнаете князя Вяземского в станцах метафизических " (курсив мой. — А. А. См. "Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой").



2
{"b":"39261","o":1}