Дмитрий Шашурин
Где-то в Сибири, в архивных папках
Все-таки я расскажу, а, Марылька? Марыльку смущает, что нужно рассказывать, как нам рассказывал один - у него была татуировка, - что ему рассказал тот другой. Рассказал перед селекцией на газ...
Нам тогда с Марылькой зараз столько привалило чудес, так еще могли принять хоть одно, хоть сто. Едва кончилась война. Я не знал, где Марылька. Она - где я. Но мы тут же встретились и приехали к морю. Мы розовели издали, как пряники. Возможно, поэтому он и выбрал нас, возможно, он рассказывал и не только нам. У него была татуировка. На руке - между локтем и запястьем, посередине. Цифры выведены, как на чертеже, пять цифр и еще буквы - так в реестрах заносят номера вещей, книг, деталей. А это его лагерный номер.
Газовая камера тоже как удостоверение для нас с Марылькой, а вам, чтобы могли понять, почему мы поверили, почему слушали, почему, наконец, он рассказывал, что рассказал ему тот, который не надеялся, что пройдет селекцию, и не прошел, не избежал газовой камеры. Тот был из Сибири, вот почему мне особенно хочется, чтобы вы знали. Правда, Марылька?
Благо... Бого... Нет, нет, только не Благовещенск. Из Благовещенска поступили связки архивных папок... Но я забегаю, папки участвуют потом. Тот имел отношение к архивам, которые постепенно сортировали, приводили в порядок. Стопятидесятилетние или двухсотлетние архивы губернских управ. Часть их попала в Бого... Бодо... Что? Тобо... Ах, Тобольск. Слышишь, Марылька? Тобольск! Нет, непохоже. Нет.
Середина двадцатых годов в Сибири. Вы лучше меня представляете. Но тот занимался только архивами. Уполномоченный или комиссар, потому что к _тому_... (Мне удобнее, чтобы не запутаться и не запутать вас, говорить _тот, тому_, а не _он, ему_, чтобы не спутать _того_ с другими. И это мы с Марылькой придумали, что тот комиссар или уполномоченный.) К тому привозили архивы, требовали расписок, предъявляли мандаты. А однажды к тому пришел посетитель, когда тот уже давно зажег коптилку и разбирался в бумагах при ее свете. Пришел и встал у лавки, заваленной пачками бумаг. Тот поднял голову, подождал, что скажет посетитель, не дождался и стал опять разбираться в папках, и даже забыл о нем, и тут же вздрогнул. Опять посмотрел на посетителя, и посетитель смотрел на комиссара, на того, который попал потом в газовую камеру.
Тогда время очень ценилось, или считалось хорошим тоном беречь время; кончил дело - уходи, а тут еще и не начиналось - и не дело, а разговор хотя бы. Уполномоченный, я больше склоняюсь, что тот не был комиссаром, комиссары все-таки решительнее и вооружены, а у того не было оружия, уполномоченный сказал:
- А ну, давайте покороче, что нужно?
Посетитель кивнул и сказал:
- Мне шестьсот лет.
Вот тогда-то тот и пожалел, что нет оружия. С оружием бы тот сразу доставил посетителя куда нужно. А я думаю, что комиссар доставил бы и без оружия, вот еще почему я считаю, что тот не комиссар, а уполномоченный.
- Бузить пришли? - насупился уполномоченный.
- Хм. Бузить. Буза. Это выражение скоро исчезнет, забудут его. А слово _дактилоскопия_ вам уже известно или оно еще не вошло в обиход?
Посетитель говорил тихо. Уполномоченный хотел и не решался разглядеть его.
- Определение личности, что ли, по отпечаткам пальцев? - Тот даже не ждал от себя, что вспомнит, и обрадовался, и забыл, что лучше всего доставить бы посетителя куда следует, и не стал больше жалеть об оружии, а взглянул в глаза посетителю, и хоть от коптилки и не хватало света разглядел и понял уполномоченный, что посетитель умен, что ничего он не побоится, даже оружия, но и что его ни к чему бояться тоже.
- Опознание, - подтвердил посетитель. - По отпечаткам подушечек пальцев человека легче опознать, чем по лицу, которое можно изменить гримом или пластической операцией. Но вы еще не знаете, почему рисунки никогда не повторяются, и нет на свете двух человек с одинаковыми узорами на подушечках пальцев, и вряд ли узнаете в течение этого столетия.
- Кто я? Я?
- Вы тоже, все люди.
"А вы?" - хотел спросить уполномоченный, но вспомнил, как в железнодорожном отделении ЧК попался один: тоже умно говорил, и стал опять думать, что нужно бы доставить посетителя, или лучше ушел бы он сам. Мало ли: вот говорили, что если не доставишь - тебя доставят.
Конечно, тот не был комиссаром, согласись, Марылька, комиссар бы не трусил, не рассуждал как обыватель.
- Вы не беспокойтесь, я по делу, - посетитель как будто угадал сомнения уполномоченного, - дактилоскопия тоже относится к делу, как и то, что мне шестьсот лет.
Уполномоченный поежился оттого, что хотел не верить, а само собой верилось, верилось и в дело, и в шестьсот лет.
Уполномоченный видел перед собой и слушал человека, который заслуживал доверия. Не было в нем ничего такого, к чему можно бы было придраться или бы вызывало раздражение. Открытость, готовность быть полезным, понятным и к тому же терпеливость и бесстрашие - при всем желании уполномоченный не мог отплатить такой же естественностью, и коробило уполномоченного до сухости в глотке, до щипоты в глазах. Можно так говорить или лучше "до щипания"?
- Конкретно будете излагать? - спросил уполномоченный; сознавая, что опять получается грубо, неуместно официально и с угрозой.
Посетитель с готовностью придвинулся к столу, выбрал листок бумаги, чистый с обеих сторон, и, потерев большими пальцами подушечку для штемпелей и печатей, притиснул их затем к этому листку.
- Вот, пожалуйста, конкретно, - несколько любуясь даже сделанными оттисками, улыбнулся он уполномоченному.
Тот... Тому... У того сразу воскресли все подозрения, и особенно насчет психической ненормальности посетителя, и снова уполномоченный избегал смотреть на него, и чем дальше, тем больше росла натяжка, неловкость. Потому что чем дальше, тем подробнее посетитель объяснял свое дело.
- Среди папок, которые вы разбираете, вам должна попасться связка бумаг из Благовещенска. Связка с сургучной печатью. Указана дата, когда связка была опечатана и сдана в архив: сентября 23-го дня, 1852 года. Бумаги незначительные, совершенно незначительные, - подчеркнул посетитель, заметив нарастающее беспокойство уполномоченного.
