– Я могу стать такой же через пару лет. Работать в забегаловке за ничтожные гроши. Чтоб иметь хоть какое-то занятие. И никого рядом. Я могу стать такой же.

– Что за чушь?! – воскликнула я. – У тебя жизнь гораздо полнее, чем у этой женщины.

И вдруг Келли закричала:

– Да что ты знаешь?! Откуда тебе знать?! Я разочаровала всех! Слышишь – всех! И учителей, и университетских преподавателей. Ведь они считали меня очень способной! А мой отец? Я обманула его надежды! Ты даже не представляешь, каково это!

И тут, к моему ужасу, она вскочила на ноги и, шатаясь, выбежала за дверь. В первый момент мне даже показалось, что она просто исчезла, будто растаяла в воздухе, таком же бесплотном, как она сама. Сказав себе, что это безумие, я кинулась ее догонять.

Толпа желающих пообедать сомкнулась за Келли сплошной стеной. Я прорвалась сквозь нее, кинулась в дверь, которая, подобно раме, заключала в себе картину оживленной улицы, как плохую фотографию, блеклую и совершенно мне чуждую, – до тех пор, пока я сама не стала ее частью. Я огляделась вокруг. Келли лежала без чувств на горячем тротуаре. Колени ее были подняты, голова на асфальте, темные прямые волосы упали на лицо, поднятый ворот накидки прикрывал уши. Возле нее хлопотали две женщины в шортах и топиках на бретелях. Я поспешила туда, будто для того, чтобы спасти Келли от них, хотя, конечно, она к тому времени в защите уже не нуждалась.

Рона я встретила в больнице. Уже на носилках, высоким бесцветным голосом, сливавшимся со звуком сирены, Келли объяснила мне, как с ним связаться. Мне не хотелось этого делать; не хотелось, чтобы он был здесь. К тому моменту, как я прорвалась наконец через все инстанции и бюрократические синапсы, предусмотренные организацией, в которой он работал, и услышала на другом конце провода его голос, поприветствовавший меня официальным тоном, я была в бешенстве. Но я ничего не пропустила: Келли все еще находилась в отделении реанимации. Судя по голосу, Рон не слишком-то встревожился, и я убедила себя, что все дело в выдержке. Он сказал, что приедет через пятнадцать минут, и приехал.

Когда он вошел, Келли только что отвезли на осмотр. Я стояла у стойки в полной растерянности и ждала; за занавеску меня вместе с ней не пустили, а она была слишком слаба, чтобы меня позвать. Когда мимо меня прошел высокий блондин в форме, я ничего не сказала. Никто ничего не сказал. Вряд ли Келли звала его или разрешила, чтобы его впустили. Вряд ли она даже узнала его. Но это не имело значения. Он был ее мужем. Она была его частью. Он имел право.

Мы с отцом были так же неразрывно связаны. Если бы я претендовала на право быть частью его, радовалась бы этому и ценила – все было бы иначе. Вместо этого я боролась за право быть взрослой, жить своей жизнью. Поэтому я его потеряла. «Потеряла нас обоих», – подумала я, ведь без него – кто я такая?

Я почувствовала приближение Рона еще до того, как открыла глаза и увидела его.

– Келли без сознания, – сообщил он. – И по-прежнему неясно, что случилось. Ты, кстати, тоже выглядишь неважно. Присядь-ка лучше.

Я не дала ему тогда прикоснуться к себе и первая направилась к паре оранжевых стульев из пластика, привинченных к металлической штанге у стены. В полном молчании мы сидели рядом, стулья не двигались, и я не пыталась повернуться к нему лицом. Он был приветлив и серьезен, как того требовал случай. Он взял меня за руку и сжал ее в своих ладонях.

– Бренда, – начал он, и в его устах мое имя прозвучало с таким значением, какого я сама никогда ему не придавала, и – вопреки мне самой, вопреки обстоятельствам, вопреки тому, что сама я считала своим окончательным мнением, – во мне шевельнулась благодарность. – Я так рад увидеть тебя вновь спустя столько лет. Жаль, что наша встреча произошла при таких обстоятельствах. В последние несколько месяцев Келли очень много о тебе говорила.

Я кивнула, не зная, что на это сказать.

– Как это произошло? – спросил Рон.

Он отпустил мою руку, и мне стало холодно. Засунув руки в карманы, я принялась рассказывать:

– Она упала в обморок.

И чем дальше я рассказывала, тем больше злилась и тем ближе становилась к опустошающей, бессильной истерике, которой я так боялась. Теперь-то я знаю: в опустошении нет ничего страшного. Келли так и не поняла этого до конца. Какая-то часть ее сознания так и не прекратила сопротивления. Зато я уже не сопротивляюсь.

– Как это? Расскажи мне, что случилось. Мне нужны подробности.

Чтобы разобраться во всем, он взял командование на себя. В мозгу вспыхнула мысль, что подчиняться нельзя, но с того момента, как он вошел, я чувствовала себя измотанной.

– Я хотела заскочить к ней ненадолго. У меня были дела неподалеку. Она лежала больная. Попросила сводить ее куда-нибудь пообедать. Вот мы и…

– Пообедать? – Его светлые брови приподнялись, потом неодобрительно нахмурились. – Она хотела пообедать в городе? С тобой?

Я с трудом сдержала негодование:

– А почему бы нет?

– Просто… это не похоже на нее. Продолжай.

Я рассказала ему все, что знала. Казалось, разговор наш длился бесконечно, хотя рассказывать вроде бы было почти нечего. Я спотыкалась на каждом слове. Надолго замолкала. Рон внимательно слушал. В какой-то момент он дружески положил руку мне на плечо, а я слишком устала и растерялась, чтобы стряхнуть ее. Когда я закончила, он кивнул, и тут кто-то вышел оттуда, из-за занавески, где горел яркий свет, и я снова осталась одна, чувствуя, что рассказала не все.

Из больницы Келли не вернулась. Она умерла, не приходя в сознание. Позже я часто думала о том, что она сказала бы мне, если бы очнулась, какой совет дала бы, о чем предупредила бы, как вынесла бы эту муку.

Я не присутствовала при ее смерти. Зато там был Рон. Он позвонил мне рано утром и сообщил. Он явно обессилел, говорил тихо и устало.

– Ой, Рон. – Вот и все, что я сказала, глупо, конечно. И замолчала в ожидании указаний.

– Не могла бы ты приехать, – попросил он. – Мальчикам придется нелегко.

Так я и осталась. Даже не вернулась к себе в квартиру за вещами; ничто из моего прежнего имущества не стоило подобных хлопот. У меня не было домашних животных, которых надо кормить, не было растений, которые надо поливать, никаких книг, одежды, мебели или фотографий, которые по-прежнему что-то для меня значили бы.

Келли вела хозяйство аккуратно. Все необходимое я нашла сразу. Распорядок дня у мальчиков был простой, хотя и очень напряженный. Имена и телефоны родителей их друзей, вожатых скаутов, преподавателей фортепиано я обнаружила на ламинированном листе бумаги, приколотом к кухонной доске для записей. В спальне, в той части платяного шкафа, которая принадлежала Келли, я нашла одежду разных размеров; та, что побольше, купленная еще до того, как она похудела, прекрасно подошла мне.

В первую неделю я взяла на работе отгул. В последующие дни, если не забывала, то звонила и говорила, что больна; в последнее время вообще перестала звонить, а они, разумеется, понятия не имеют, куда я делась.

Рон редко бывает дома. У него очень важная и секретная работа; не знаю точно, чем он занимается, но я очень горжусь, что помогаю ему.

И все же первую неделю он провел дома, так что мы немного привыкли друг к другу. Я сказала ему:

– Ты совсем не такой, как тот парень, с которым я была знакома в университете.

Мы беседовали в полутемной гостиной. Говорили о Келли. И оба плакали.

Он сидел возле меня на кушетке. Я заметила, что он кивнул и слабо улыбнулся.

– Келли часто говорила, что я оправдал ее самые несбыточные надежды, – подтвердил он. – А она всех разочаровала.

Я ощутила прилив раздражения против Келли. Ведь она умерла.

– У нее был выбор, – сказала я. – Никто ее ни к чему не принуждал. Она могла бы жить по-другому, если бы захотела.

– Не будь так уверена, – отрезал Рон.

Его тон меня удивил и обидел. Я взглянула на него и сквозь сумерки увидела, как он наклонился вперед, чтобы поставить стакан на кофейный столик. Он забрал у меня из рук пустой бокал, отставил его тоже и быстро склонил лицо к моей шее.