Последнее словосочетание напомнило школьные годы, которые вспоминались, вообще-то, редко и без свойственной большинству выпускников ностальгии, Павел и советская школа друг друга крепко не любили.
Юноша упорно не желал вписываться в Систему и вызывал у учителей недоумение. "Такой способный, - говорила матери классная руководительница, а ведет себя..." - "Шалит?" - беспокоилась Зинаида Антоновна. - "Да нет, наоборот - слишком пассивен: не принимает участия ни в самодеятельности, ни, что самое главное, в общественной работе. А в последнее время стал позволять себе очень скверные высказывания". - "Матерился, что ли?" - "Этого еще не хватало! - злилась учительница. - Заявил на днях, будто на Западе рабочие живут лучше, чем у нас!" - "А-а, так это сестра моего бывшего мужа ему рассказывала. Она живет сейчас в Америке, клинику свою имеет..." - "И вы позволяете сыну общаться с изменницей Родины?!"
Павел, как один из лучших в классе учеников, должен был вступить в комсомол в числе первых. Однако от этой чести отказался, объяснив свое решение недостаточной зрелостью для столь ответственного шага. Гордые своей элитностью, назначенные в первенцы девчонки пожали плечами и покрутили пальцами у виска. "Классуха" учуяла в отказе антисоветчину, но промолчала. А в следующем учебном году у Павла вдруг заметно ухудшились оценки, и вот тогда она намекнула, что пора делать ответственный шаг: как бы не перезреть...
В армии оказалось полегче - там хоть не задавали домашние задания. Радисты, разгружая каждые два-три месяца по три-четыре вагона угля, бывало, тосковали: "В школу бы сейчас; такая была лафа!" Но Павел, ковыряя ломом в трясущихся руках спрессованный уголь, упрямо бубнил: "Я уж как-нибудь здесь... Всего-то два года!" Возвращаясь с ночного дежурства, смена шла не спать, а на политзанятия. Где подавляющее большинство благополучно дремали. Павел чаще всего тоже засыпал, если только замполит не трогал Прибалтику. Но там во всю цвела "поющая революция", и речь о бунтарских республиках заходила чуть ли не каждую неделю. "Наши внутренние враги, пользуясь Перестройкой и Гласностью, пытаются расшатать Советский Союз, а в перспективе - и вовсе развалить. Полигоном для них стали республики Прибалтики, в которых так называемые Народные фронты открыто агитируют за отделение Эстонии, Латвии и Литвы от СССР". "Борется ли Советский Союз за свободу народов Африки?" - спрашивал Павел. - "Конечно!" - "Так чем прибалты хуже негров?" - "Ничем. Но два наряда вне очереди вы заработали!" Странно, но служившие в полку представители бунтарских прибалтийских народов в эти разговоры никогда не вмешивались, да и вообще устраивались, как правило, очень недурно: кто - в музыканты, кто - в повара, а кто - и в генеральские водители.
А какой был шум, когда Павел первым в полку вышел из комсомола! Наказать не решились - времена были уже не те. Но припугнуть пытались. И дрогнуло сердце, когда вразумлять отщепенца пришел офицер из особого отдела. Капитан хорошо изучил личное дело Павла и понимал, что переубедить парня не в силах, так что особо и не старался. Но под конец беседы с грустью сказал: "Дурачок ты, дурачок! Не нужен ты будешь эстонцам в их независимой Эстонии..."
Вернувшись домой, Павел поначалу, что называется, "притащился": не было над ним теперь ни учителей, ни офицеров - никого. Он от всего сердца радовался происходящим переменам, штудировал литературу по архитектуре и мечтал о том, какие замечательные дома будут строиться по его проектам лет через шесть. Когда в Эстонии проводился референдум по вопросу выхода республики из состава СССР, он, естественно, сходил и проголосовал за отделение.
Экономика разваливающегося СССР приходила в упадок, жизнь все дорожала и дорожала. У матери уже не хватало сил тянуть две работы, а одной зарплаты ей с сыном хватило б только на жалкое существование. И Павел вместо института пошел на завод. Как он тогда надеялся, года на два - пока не утрясется...
А после распада ненавистной Империи вдруг с горечью вспомнились слова капитана-особиста. Парламент независимой Эстонии быстренько состряпал на базе конституции тридцать восьмого года пакет законов, одним махом превративший треть населения в "иностранцев". "Ладно, ты, мам, действительно приехала, бог с ним, - соглашался Павел с тяжелым сердцем. - Но я-то здесь родился!" Были введены издевательские категории по владению эстонским языком. По базарам зашныряли проверяющие, строго следившие за исполнение Закона о языке и с упоением слушали, как русские продавец и покупатель мило беседуют на безумно корявом, но строго государственном. Из госучреждений стали пачками увольнять неграждан, не владеющих эстонским в утвержденных парламентом пределах, а вместе с ними и владеющих, но кому-то неугодных. В скором времени подготовили закон о близящемся переводе русских гимназий преимущественно на эстонский язык преподавания. А чтобы страну не наполнили российские шпионы, парламент запретил предоставление эстонского гражданства по супруге. Как это депутаты о шпионках не подумали?
Довольно скоро Павел стал понимать, что в новую Систему он не вписывается так же, как и в прежнюю. Потому что она, как и ее предшественница, строилась на крайностях, только диаметрально противоположных. Раньше воспевались бедность, теперь во главу угла поставили богатство; в прежние времена карьеру вершили исключительно с красным партбилетом, в новые - только с синим эстонским паспортом; еще недавно политически грамотный житель Эстонии хаял загнивающий Запад и воспевал "старшего брата" всех народов... Ну, и так далее...
- Вечно перевернутой с ног на голову наша жизнь не будет, - Юрий Антонович провел пятерней по лысине и убежденно заявил: - Понадобятся люди с мозгами и образованием, еще как понадобятся!
- Но жить нормально хочется уже сегодня, - признался Павел. - Когда все утрясется, мне будет лет сорок.
- И что ты предлагаешь?
Павел хотел было что-то сказать, но передумал, взъерошил шевелюру и тихо произнес:
- Ничего.
В следующий миг раздался напористый звонок в дверь.
- Вот и Ленка, - Зинаида Антоновна вышла в прихожую, оттуда донеслись неразборчивые женские голоса.
Юрий Антонович и Илга Дайнисовна печально переглянулись - они ждали Артура.
В гостиную резво ворвалась Елена Антоновна. Несмотря на свои сорок пять, выглядела она довольно неплохо. Уверенные, порывистые движения выдавали в ней очень сильную и хваткую натуру, из тех, что в эпоху развитых социалистических очередей в борьбе за какой-нибудь дефицит втирали в стену любого соперника. Одета она была, как всегда, дорого, но безвкусно, за ней тянулся вязкий шлейф из невероятно липучих запахов духов и дезодоранта. Вообще, с первого же взгляда о Елене Антоновне можно было сказать очень многое, только трудно было заподозрить, что эта ломовая баба еще и дипломированный преподаватель русского языка и литературы, проработавшая в школе не один десяток лет.
Она поставила на стол бутылку сухого вина и слащаво улыбнулась:
- С Рождеством вас, родственнички! - приветствие увенчал монотонный, почти механический смех с закрытым ртом.
Родственнички без особого энтузиазма ответили на поздравление, получилась какая-то невнятная белиберда.
Елена Антоновна села за стол, в комнату вошла ее девятнадцатилетняя дочь Регина. Как обычно, она едва заметно улыбалась чему-то только ей известному и ступала так, будто готовилась вот-вот взлететь. Одета была еще шикарнее, чем мать, однако и с отменным вкусом. Поздоровавшись с родней, пожелав всем счастливого Рождества, она села за стол рядом с матерью и уставилась в экран телевизора.
Вернувшись из прихожей, Зинаида Антоновна в растерянности посмотрела на часы, на остывающие кушанья.
- Хватит! - воскликнул Юрий Антонович. - Семеро одного не ждут. Начнем без Артура.
- Он ведь и через час может пожаловать, - кивнула Илга Дайнисовна.
Зинаида Антоновна взяла миску-тазик и начала накладывать всем салат. Юрий Антонович откупорил полуторалитровый баллон "Херши-Колы", разлил по стаканам. Павел решил тоже похозяйничать, взял большую миску с кусками жареного мяса и повернулся к Регине.
