Но дозвониться до вождя он никак не мог - Поскребышев сообщал: "Товарищ Сталин принимает военное руководство... Товарищ Сталин на приеме в честь немецкой делегации... Товарищ Сталин выступает перед стахановцами..." И Никита решил в тот же вечер ехать в Москву и во время аудиенции выпрашивать спасительную милость. На сорок минут начальник Киевской железной дороги задержал отправление скорого поезда, чтобы на него успел первый секретарь КП(б)У. Во время встречи Никита понял, что Сталин владеет информацией о "киевских художествах" Лёньки. Через день, когда Хрущев уже вернулся в Киев, Сталин сообщил, что политбюро Лёньку простило и посоветовал ему срочно определиться на военную службу. Встретившись на следующий день на заседании УЦИК с Григорием Ивановичем Петровским, Хрущев поделился с ним своей радостью - сын добровольно идет служить в РККА. Григорий Иванович внимательно посмотрел своими умными добрыми глазами на счастливого Никиту, пожал ему руку, поздравил. Он, разумеется, был в курсе дела и подумал при этом: "Конечно, лучше в армию, чем в тюрьму. А вот мой сын, тезка хрущевскому, Леонид, наоборот из армии угодил в тюрьму". Сын Григория Ивановича командовал Московской пролетарской дивизией и, как и тысячи других военных, был брошен в застенки НКВД. Зять Петровского, муж его дочери, заместитель председателя Совнаркома и председатель Госплана Украины Юрий Коцюбинский был тоже арестован и расстрелян. Всё это произошло накануне шестидесятилетия человека, именем которого в 1926 году был назван бывший Екатеринослав. - Днепро-Петровск! Никита, теряясь в загадках, как отметить эту дату самого именитого партийца Украины, спросил Сталина, как это сделать. "60 лет? Хорошо, - посоветовал вождь. - Устройте в его честь обед у себя. Пригласите его с женой и членов его семьи, а больше никого". Никита в точности выполнил монаршую рекомендацию. Тогда он еще не знал, что большая политика - это всегда и большая ложь и грязь. Не знал, но уже начинал догадываться. Хотя бы по таким делам, как тот обед в честь Петровского. Печальное это было зрелище: легендарный коммунист, один из главных зодчих советской Украины вместо достойной радости погружен в тяжкие думы. О сыне. О зяте. О том, что творится в стране.
- Желаю вам счастья, Григорий Иванович, - говорит Хрущев. - Здоровья. От товарища Сталина и от себя.
"Знаю, не верите вы мне, - думает сумрачно Петровский. - И ты, и Сталин. И правильно делаете. Многое, ох многое мне сегодня не нравится. Не только из-за сына и зятя. Хотя то, что сотворили с ними, энтузиазма не прибавляет. Просто мало похоже то, что есть, на то, что мы видели сквозь решетки царских тюрем. Больше скажу - совсем не похоже. В чем же дело? В различном понимании марксизма? Или в разных подходах к тезису "Власть народ"? Или в интерпретации понятия "демократия", в практической реализации лозунга "Свобода, Равенство и Братство"? Этот не по годам лысеющий функционер слепо следует всем директивам Кобы. Но Коба не Бог. В лучшем случае Апостол, один из многих. Как точно он охарактеризован в завещании Ильича. Там, правда, достается всем сестрам по серьгам... А может быть, я старею... Старею раньше времени..."
Петровский держал в поле зрения всех сколько-нибудь способных молодых политиков, экономистов, гуманитариев, по-отечески наставлял, помогал, журил, подбадривал. За Никитой Хрущевым наблюдал много лет, с тех пор, как белобрысый крепыш стал секретарствовать в райкомах Донбасса. "Слов нет, энергичный, цепкий хлопец. Пробивной, как могутнiй таран. А перед начальством стелется як покiрливий невiльник, на кожний злочин готовий. От этого жука1 мы всё еще гiркой журбы наковтаемся". Проглотив горький поздравительный тост, наполовину разбавленный невидимыми горькими слезами и едва закусив щедрыми яствами из закрытого цековского распределителя, Григорий Иванович наспех откланивается и, сгорбившись, бредет по запорошенной снегом улочке на свою дачу, которая в пяти минутах ходьбы от хрущевской. С облегчением вздыхают хозяева - больше можно не держать дежурных улыбок, не высказывать притворно-приторных сочувствий. Довольны и гости - прочь, прочь от лицемерных славословий, прогорклых пампушек и полынных тортов.
"Думи моi, думи моi, - вспомнил строки Тараса Петровский, ?
Лихо менi з вамi!
Нащо стали на паперi,
Сумними рядами?...
Леонид, любимый сын, надежда фамилии, отрада родителей, заточен в темницу. Юрий, милый сердцу зять, светлый, теплый человек, безжалостно уничтожен. Был бы жив его отец, знаменитый Михаил Коцюбинский, чьими книгами, особенно бесподобной повестью "Fata morgana" зачитывалась вся просвещенная Украина, какую печально-кровавую "Повесть Временных Лет" новый киевский Нестор создал бы на современном материале!"
Григорий Иванович, услышав птичий щебет, прижмурил глаза, глянул ввысь сквозь ворох трепетавших голых ветвей. Болезненно поморщился от внезапно ослепивших его лучей и оглушившего гомона невидимых солистов. Зима, февраль, а эти пичуги не просто живут - яростно радуются жизни. Что за птицы? Щеглы? Он вдруг представил лето, зеленое половодье листвы, явственно услышал песню соловушки. И вспомнились щемящие душу слова Сергея Есенина:
"Есть одна хорошая песня у соловушки ?
Песня панихидная по моей головушке..."
Как по разному может звучать в густой дубраве заливистая, самозабвенная песнь соловья. В одно и то же время и одна и та же песнь. Призывной трелью, обещающей ласку и негу любви, добрый свет и безбрежный простор, напоенный сладостью свободы ветер и естественное для человека состояние счастья. И ехидной, надрывной, злой трескотней, вещающей о сладострастно-злобных кознях врагов, бесстыдных изменах друзей и оскорбительном неверии единомышленников и соратников. Остановись, соловушка, остановись, родной, твоя песнь жалящим скальпелем проникает в мозг, и меркнет солнце, и само бытие человеческое окутывает невыносимая, зловещая тьма.
А Никита после ухода Петровских заметно повеселел, выпил еще пару рюмок горилки, с аппетитом и много поел и засел в кабинете за три толстые папки протоколов допросов. Через день в Харькове предстоял очередной большой процесс над врагами народа.
* На самом деле Валентина была штатным сотрудником ГРУ.
